Николай Некрасов

Опрометчивый поступок Чернышевского вызвал запрет на несколько лет переиздания «Стихотворений Н. Некрасова», сгустил тучи над журналом, вызвал гнев испуганных литераторов (Боткина, Дружинина), сделал невозможными подробные критические отзывы о книге (так, по цензурным причинам не вышла в свет статья Дружинина). Некрасов выразил серьезное неудовольствие и даже негодование по поводу поступка Чернышевского, но после выражения последним понимания своей ошибки оказался склонен его «простить» за любовь к журналу. Он недвусмысленно встал на защиту Чернышевского. «…Я был, — писал он Толстому в марте — апреле 1857 года из Рима, — серьезно обижен тем несомненным фактом, что все мои литературные друзья в деле о моей книге приняли сторону сильного, обвиняя меня в мальчишестве. Ах, любезный друг! Не мальчишество на этом свете только лежание на пуховике, набитом ассигнациями, накраденными собственной или отцовской рукой». Это обвинение «литературных друзей» было ему даже приятно, поскольку доказывало его собственную «молодость», и он как будто признал себя отчасти «сообщником» Чернышевского.

Кое с кем из «литературных друзей» Некрасов виделся за границей — в Риме у него некоторое время жил Фет, в Париже он встречался с Тургеневым и Толстым. В Париж по вызову друзей к нему приезжал Боткин, уговаривать лечить горло, состояние которого внезапно ухудшилось.

Некоторые новости, однако, до Некрасова не доходили. Он практически ничего не знал про ту кампанию, которую в начале 1857 года против него и Чернышевского затеял Дружинин, побуждая авторов и постоянных сотрудников «Современника» выступить согласованно против ненавистного парвеню, а также печататься в «Библиотеке для чтения», редактором которой он был, то есть нарушить «обязательное соглашение». При этом Дружинин то использовал запретные приемы, то проявлял необычайную слепоту. Так, 26 января 1857 года он писал Тургеневу: «Не возлагайте надежд на возвращение Некрасова, скажу вам более — это отсутствие полезно. Мы с вами, сидя в центре литературного] круга и зная хорошие стороны Некрасова], не могли бы представить себе, насколько он ненавидим всей юной и образованной частью писателей, тем кругом, на котором всё держится. Эти истории недоплаченных денег, невежливых приемов, затерянных рукописей, не совсем чистых счетов сделали и то, что в некотором отношении даже Андрей (Краевский. — М. М.) стоит его выше. Дай Бог, чтобы путешествие его освежило и заставило взглянуть на себя, при его огромном уме и еще свежей частичке сердца оно может статься». Неизвестно, на какую информацию опирается Дружинин и каких молодых писателей имеет в виду — или просто инсинуирует; в любом случае его аргументы крайне некорректны и утверждения противоречат множеству других — о Некрасове как о редакторе Божьей милостью, очень внимательном именно к молодым литераторам. Скорее всего, о столь враждебных выходках Некрасову не сообщали, и он был уверен, что созданный им баланс в журнале сохраняется, в то время как «обязательное соглашение» распадалось, фактически так и не начавшись.

Скорее всего, Некрасов не обратил внимания на то, что в его отсутствие в журнале опубликовал небольшие критические статьи привлеченный Чернышевским начинающий литератор Николай Александрович Добролюбов: таких молодых рецензентов текущей беллетристики и научной продукции из числа студентов всегда много при журналах. Чернышевский же не сообщал ничего об экстраординарном впечатлении, произведенном на него этим молодым человеком, о том, какое будущее в журнале уже тогда видел для него.

ТРУДНЫЙ ВЫБОР

Некрасов возвратился в Петербург 28 июня 1857 года и, повидавшись с Иваном Панаевым и Вульфом (Ипполита Панаева в это время не было в городе), поселился вместе с Панаевыми на даче близ Петергофа. Вернувшись из яркой Италии в серую Россию, Некрасов всё-таки испытывал теплые чувства. «Серо, серо! глупо, дико, глухо — и почти безнадежно! И всё-таки я должен сознаться, что сердце у меня билось как-то особенно при виде «родных полей» и русского мужика», — написал он Тургеневу по приезде. В том же письме Некрасов отправил приятелю сложенные под этим впечатлением стихи, представляющие собой своего рода квинтэссенцию поэмы «Тишина», работу над которой он завершил в Петергофе:

В столицах шум — гремят витии,
Бичуя рабство, зло и ложь,
А там, во глубине России,
Что там? Бог знает… не поймешь!
Над всей равниной беспредельной
Стоит такая тишина,
Как будто впала в сон смертельный
Давно дремавшая страна.
Лишь ветер не дает покою
Вершинам придорожных ив,
И выгибаются дугою,
Целуясь с матерью-землею,
Колосья бесконечных нив…