Николай II

Ученик В. О. Ключевского, историк А. А. Кизеветтер полагал, что именно в середине 1890-х годов российское общество сделало первый шаг к революции 1905 года: земская среда «стала серьезно готовиться к политической схватке, окончательно изверившись в возможности согласования правительственной политики с передовыми общественными стремлениями». А Ключевский оказался настоящим пророком — в откровенной беседе с Кизеветтером он сказал: «Попомните мои слова: Николаем II окончится романовская династия; если у него родится сын, он уже не будет царствовать». «Новое царствование не принесло никакого изменения в направлении правительственной политики»[51], что явилось грозным предвестником нестабильного будущего России.

Молодой государь, безусловно, сознавал, что к роли самодержца он подготовлен недостаточно. «Иногда я должен сознаться, — писал Николай II в апреле 1895 года любимому дяде — великому князю Сергею Александровичу, — слезы наворачиваются на глаза при мысли о том, какою спокойною чудною жизнь могла быть для меня еще много лет, если бы не 20 октября! Но эти слезы показывают слабость человеческую, эти слезы сожаления над самим собою, и я стараюсь как можно скорее их прогнать и нести бесповоротно свое тяжелое и ответственное служение России». Государю тяжело, плохо, однако он не вправе рассчитывать на сострадание, он обязан следовать по предначертанному пути. Ощутить «новое время» молодой самодержец вряд ли мог — для этого нужна была политическая школа, а он в нее поступил волею судьбы лишь 20 октября 1894 года.

«Так показательно началось новое царствование, история которого не имеет ни одной светлой страницы, — написал о речи 17 января И. И. Петрункевич, прибавив: — Все, к чему прикасалась рука этого человека, не знало удачи и носило печать эгоизма, неискренности, обмана, жестокости и равнодушия к судьбам России». Не слишком ли жестко сказано? Спешить с ответом не стоит. Заложник своего положения, Николай II понимал свою ответственность за полученное по праву рождения самодержавное наследство. Но неспособность соответствовать этому наследству явилась и его личной драмой. Обвинить его в нелюбви к России нельзя. Но Россию он видел только монархическим государством; отказаться от такого взгляда для него было равносильно измене тем принципам, на которых его воспитали. Не учитывая этого обстоятельства, трудно понять Николая II (как человека и монарха) иначе, чем это сделал И. И. Петрункевич.

***

«Император Всероссийский есть Монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной Его воле, не токмо за страх, но и за совесть, Сам Бог повелевает», — говорилось в статье первой Основных государственных законов Российской империи. Указание на самодержавный характер правления русского монарха было основополагающим для всего российского законодательства. Исходя из этого, законодательство включало и положение об управлении империей «на твердых основаниях положительных законов, уставов и учреждений, от самодержавной власти исходящих». Тем самым подчеркивалось и утверждалось, что Россия — не деспотия, а самодержавие — не самоуправство. Источник власти был один и не мог делегироваться кому-либо еще или ограничиваться представительными учреждениями. Иначе самодержавие как политический принцип превращался бы в фикцию. О том же свидетельствовали и формы присяги императору, которую приносили наследник престола и члены Императорского дома (при достижении совершеннолетия), и форма всенародной присяги на верность подданства: везде клятвенное обещание «все к высокому Его Императорского Величества самодержавию» принадлежащие права и преимущества «предостерегать и оборонять».

Таким образом, борьба с самодержавием, равно как и критика его, могла рассматриваться как государственное преступление. Но кроме юридического аспекта вопрос о прерогативах самодержца имел и другой — морально-нравственный. По справедливому замечанию московского ученого А. Н. Боханова, «высшим символом власти, ее единственным и бесспорным авторитетом неизменно оставался в народном сознании царь, олицетворявший не политику или учреждение, а бесспорный образ земного, но „Божьего установления“». Политической фигурой такой царь мог быть не в большей степени, чем фигурой символической, сакральной. Его самодержавие не мыслилось без религиозного освящения и, безусловно, предполагало церковную санкцию. В Российской империи такую санкцию обеспечивала православная церковь, ведь император мог исповедовать лишь православную веру, будучи верховным защитником и хранителем ее догматов и блюстителем церковного правоверия и благочиния. Подобные права царь получал посредством акта священного коронования (хотя и до того его особа воспринималась как «священная»).