Николай II

Пошел бы Николай II «путем реакции» (как определялось в советское время политическое направление русского самодержавия конца XIX — начала XX века), если бы не Победоносцев? Ответ должен быть положительным: не имея самостоятельной программы действий и четких политических представлений, Николай II был воспитан в глубоком и искреннем убеждении — неограниченное самодержавие есть безусловное благо для России. «Оформить» эти убеждения, облечь их в слова обер-прокурор Святейшего синода и помог своему бывшему ученику. Как ранее для Александра III, К. П. Победоносцев и для его сына стал «духовным восприемником. Через него самодержавие заявило о своих намерениях в манифесте 29 апреля, им написанном, и в речи 17 января, им составленной». Пройдет немногим более года, и Победоносцев оформит свои политические взгляды, выпустив «Московский сборник» — как раз ко времени коронации Николая II. «Сборник» станет его завещанием, подведением итогов многолетней работы его политической мысли, получавшей практическое подтверждение в государственной деятельности. Но это будет в 1896 году. А пока — записка.

«Народ русский живет в своем государе, сознает себя в нем, видит в нем живое воплощение исторического назначения, признает в нем источник своего могущества и орудие своей независимости и своего блага, — писал К. П. Победоносцев. — Это чувство содержит в себе что-то религиозное: соединенное в народной душе с ее приверженностью к Церкви, с общей верой, которая связывает ее с государем, это чувство становится движущей силой самого государя точно также, как и его народа. Согласно пониманию народа, эта связь должна быть единой и неделимой, и власть государя должна быть неограниченной. Вся наша история провозглашает этот принцип и подтверждает его»[47]. Лучше не скажешь: без царя народа нет, понятие это не только политическое, но и мистическое. Связь царя и народа не может быть по-настоящему прочной, если она осуществляется посредством «соединительных звеньев» (назовем их так), то есть когда самодержавные прерогативы препоручаются кому-либо. Чтобы царь это уяснил, Победоносцев усилил свой тезис конкретным заявлением: «…так называемые представители народа есть всего лишь посланцы и прислужники партий, навязанные народу вопреки его воле и врожденному чувству путем интриг, подкупа и насилия». Опираясь на авторитет почившего царя, Победоносцев связал его имя с национальным принципом России, понимаемым как безусловный триумф самодержавной власти. Он припомнил последние годы царствования Александра II, омраченные «внутренними раздорами» и стремлением «взбалмошных умов» найти «исцеление от беспорядка… в парламентских учреждениях», пропев гимн ясному и твердому уму Александра III («память о котором мы лелеем»), упрочившему самодержавную власть и тем остановившему смуту в стране.

Что оставалось делать молодому государю? Быть непоколебимым в отстаивании принципа власти, охраняя ее главную ценность, переданную по наследству самодержавным родителем. И Николай II без всяких сомнений решил заявить об этом публично 17 января. Чтобы не ошибиться, царь положил записанную речь в барашковую шапку (дабы чего не забыть) и зачитал. В подготовленном тексте он, правда, заменил одно слово: вместо «беспочвенных мечтаний» появились «бессмысленные». «Речь была сказана твердым и довольно суровым голосом, — вспоминали современники. — После произнесения этих слов государь повернулся и пошел назад к дверям, из которых вышел. Дворяне, мимо которых он проходил, кричали ура, представители земств молчали»[48]. Но все, кто были на приеме, памятное («бессмысленное») слово, «выкрикнутое фальцетом», заметили и оценили.

Речь сильно критиковали, она не встретила сочувствия даже в близких к трону кругах. Будущий министр внутренних дел Д. С. Сипягин, в 1895 году занимавший пост товарища (заместителя) министра, встречался с одним из депутатов, присутствовавшим на памятном приеме 17 января. В выражениях депутат не стеснялся: «Вышел офицерик, в шапке у него была бумажка; начал он что-то бормотать, поглядывая на эту бумажку, и вдруг вскрикнул „бессмысленными мечтаниями“, — тут мы поняли, что нас за что-то бранят, ну к чему же лаяться?»