Незримая жизнь Адди Ларю

Поэтому Адди устроила комнату и все приготовила к приходу гостя, сделала прическу и нарядилась в шелковое платье цвета опавших листьев, даже затянулась в корсет, несмотря на свою ненависть к пластинам из китового уса. У нее был целый год, чтобы разработать линию поведения, и, приводя в порядок комнату, Адди перебирает в уме колкости, готовится к будущему сражению. Воображает, как Люк примется язвить, а она – отбивать выпады, и его глаза станут темнеть или светлеть в зависимости от поворота разговора.

«Да ты отрастила зубы», – скажет призрак, а Адди покажет ему, насколько те острые.

Солнце село, остается только ждать. Идут часы, от голода урчит желудок, стынет под салфеткой хлеб, но Адди не притрагивается к еде. Высунувшись из окна, она смотрит на город, на зажигающиеся огни фонарей.

Он так и не появляется.

Адди наливает себе бокал вина и принимается мерить шагами комнату. Капает воск с украденных свечей, оставляя лужи на скатерти. Опускается ночь, время идет, а он так и не приходит.

Свечи оплывают и гаснут, Адди сидит в темноте, обдумывая произошедшее.

Минула ночь, по небу крадутся первые лучи солнца. Наступило завтра, годовщина прошла, пять лет превратились в шесть без него. Она так и не увидела его лица, он не спросил, довольно ли с нее. Мир Адди рушится, потому что это нечестно, неправильно, это обман.

Люк должен был прийти, так уж у них повелось. Адди не хотела, чтобы он приходил, никогда не хотела, однако ждала, ведь мрак ее заставил. Его визиты – единственное, что помогало ей сохранять равновесие, тонкую ниточку надежды, хоть она и ненавидела его, больше у нее ничего в целом мире нет.

Конечно, в том-то и суть.

Вот почему пусты стакан и тарелка и не занято кресло.

Адди бросает взгляд в окно и вспоминает выражение его глаз, когда они загорались, изгиб его губ, объявляющих войну, и понимает, какой была дурой, как легко попалась на удочку.

Внезапно все вокруг кажется ей отвратительным и жалким, и Адди становится невыносимо это видеть, и платье не дает дышать. Она рвет шнуровку корсета, выдирает из волос шпильки, выпутывается из платья, сбрасывает со стола посуду и швыряет в стену опустевшую бутылку.

Руку пронзает боль – острая и самая настоящая, внезапный ожог, не оставляющий шрама, но ей плевать. Вскоре пореза как не бывало. Бокалы и бутылка целы и невредимы. Когда-то Адди считала свою способность исцеляться благословением, однако теперь беспомощность приводит ее в бешенство.

Она крушит все, что попадается под руку, смотрит, как вещи бьются и, словно насмехаясь, обретают прежнюю форму, будто опять готовы повторить все сначала.

И тогда Адди кричит.

Внутри разгорается гнев, горячий и жаркий, гнев на Люка и на себя, но вскоре он сменяется страхом, тоской и даже ужасом – ведь ей предстоит пережить еще один год в одиночестве, не слыша собственного имени, не видя своего отражения в чужих глазах, без единственной передышки от проклятия. Год, пять или десять лет…

И тогда Адди понимает, насколько ей необходимо было его присутствие, потому что без него она проиграла.

Все пошло прахом; Адди падает на пол.

Долгие годы спустя она увидит море и волны, что разбиваются о выщербленные белые скалы, и вспомнит слова Люка:

Даже камни рассыпаются в прах.

Засыпает Адди лишь после рассвета, но сон ее прерывист и полон кошмаров. Просыпается она, когда солнце уже встало над Парижем, но заставить себя подняться не может. Она дремлет весь день и половину следующей ночи, а очнувшись, понимает, что рана внутри заросла, как сломанная кость, и покрылась коркой.

«Довольно», – говорит она себе, вставая.

«С меня довольно», – твердит Адди, набрасываясь на зачерствевший хлеб и сыр, подтаявший от жары.

Довольно!

Придут и другие темные ночи, другие безотрадные рассветы. Всякий раз с приближением годовщины, когда дни будут становиться длиннее, мужество Адди будет немного ослабевать. Предательская надежда просочится как сквозняк. Но печаль сменяет упрямая злость, и Адди решает дать ей разгореться, укрыть и лелеять пламя – пусть станет таким сильным, что с одного раза и не задуешь.

XIV

13 марта 2014

Нью-Йорк

В темноте Генри Штраус возвращается домой.

«Адди», – повторяет он, перекатывая во рту ее имя.

Адди, которая смотрела на него и видела парня с темными волосами, добрыми глазами и открытым лицом.

Только его и больше ничего.

Налетает холодный порыв ветра, и Генри плотнее кутается в пальто, поднимая глаза к беззвездному небу.

Он улыбается.

Часть третья. Три сотни лет и три слова

Набросок салона без названия.

Бернар Родель, приблизительно 1751–1753 гг.

Чернила, пергамент.

Предоставлено выставкой «Парижский салон» Британской библиотеки.