Незримая жизнь Адди Ларю

Возможно, вновь она проснется весной, будто принцесса из отцовской сказки. Будет лежать на берегу Сарта, а Эстель станет подталкивать ее поношенным башмаком и бранить за то, что снова размечталась.

* * *

Вот она, смерть.

По крайней мере, на какой-то миг Адди так думает.

Перед глазами темно, через холод пробивается вонь разложения, и Адди не в силах пошевелиться. Но тут она вспоминает, что не может умереть! Сердце упрямо бьется, не собираясь сдаваться, легкие борются за вдох, а конечности вовсе не неподвижны, а чем-то сдавлены – сверху и снизу тяжелые мешки. Ее охватывает паника, но разум все еще затуманен сном. Адди ворочается, и мешки над ней немного сдвигаются. Сквозь тьму проглядывает серая полоска света.

Адди корчится и извивается, наконец вызволяет из западни одну руку, затем другую, прижимает их к телу и пытается протиснуться наверх. Нащупав под мешковиной кости, коснувшись восковой кожи, запутавшись пальцами в чужих волосах, она наконец просыпается окончательно и начинает отчаянно рваться, карабкаться и изо всех сил стремиться к свободе.

Она пробирается наружу, уцепившись за костлявую спину мертвеца, и встречает взгляд белесых глаз. У трупа повисла челюсть, Адди выскакивает из повозки и падает на землю. Ее рвет, она захлебывается слезами, она – жива.

Жуткие звуки рвутся из ее груди, судорожный кашель, не разберешь – рыдание или смех. Затем раздается ужасный крик, и Адди не сразу осознает, что он рвется с ее собственных потрескавшихся губ.

Нищенка на другой стороне дороги в ужасе прижимает руки ко рту. Адди ее не винит. Должно быть, это жуткое потрясение – видеть, как из телеги выбирается мертвец.

Бедолага лихорадочно осеняет себя крестным знамением, и Адди кричит ей хриплым и прерывающимся голосом:

– Я не умерла!

Но оборванка только шарахается прочь, и Адди обращает свою ярость на повозку.

– Я не умерла! – вопит она, наподдав ногой деревянное колесо.

– Эй! – кричит возничий, хватая за ноги тощего скрюченного покойника.

– Проваливай отсюда, – рычит второй, беря труп за плечи.

Конечно, они не помнят, как подобрали Адди.

Она бросается прочь, а мужчины кидают в телегу очередного мертвяка, и тот с тошнотворным стуком ударяется о другие тела. Адди мутит при мысли, что она, пусть и недолго, лежала в этой куче.

Щелкает хлыст, лошади трогаются с места, колеса стучат по булыжной мостовой, и только когда повозка скрывается из вида, Адди сует трясущиеся руки в карманы ворованного пальто и понимает, что они пусты.

Маленькая деревянная птичка пропала.

Последнее, что осталось от прошлой жизни, ушло вместе с мертвыми.

Еще долго Адди будет привычным движением упрямо искать в карманах фигурку. Пальцам не объяснишь, что та исчезла, как не объяснишь сердцу, которое замирает всякий раз, когда карман оказывается пуст. Однако под покровом грусти расцветает и виноватое облегчение – ведь каждый миг с тех пор, как Адди покинула Вийон, она боялась потерять последний символ, который связывал ее с домом.

Теперь он исчез, и Адди не только скорбит, но и немного радуется в глубине души – оборвалась последняя тонкая ниточка ее прежней жизни, и Адди по-настоящему, хоть и не по своей воле, свободна.

IV

29 июля 1715

Париж, Франция

Мечтательница – слишком нежное слово. Оно навевает мысли о сладких снах, ленивых днях в полях среди высокой травы, об угольных пятнах на мягком пергаменте.

Адди все еще цепляется за мечты, но учится воспринимать жизнь трезвее. Не с точностью художника, рисующего полотно, а с точностью руки, затачивающей карандаш.

– Налей-ка мне, – просит она, протягивая бутылку вина своему гостю.

Тот вынимает пробку и наполняет пару бокалов, взятых с низкой полки в комнате, снятой на ночь. Один он вручает ей, но Адди не пьет, тогда мужчина за секунду опустошает свой одним глотком, отшвыривает бокал и хватается за ее платье.

– Куда спешить? – хихикает Адди, подталкивая его в грудь. – Ты заплатил за комнату, у нас вся ночь впереди.

Она старается не отпихивать его, не сопротивляться. Оказывается, некоторые мужчины получают от этого удовольствие. Так что Адди подносит к его жадному рту собственный бокал и начинает вливать кроваво-красное пойло ему в губы, притворяясь, что соблазняет его, а не принуждает.

Он делает большой глоток и выбивает бокал из рук Адди. Неуклюже лапает ее грудь, сердито сражается с кружевами и завязками корсета.

– Уж невмочь… – бормочет он, но снадобье в вине наконец одерживает верх, язык у него во рту ворочается с трудом, и громила умолкает.

Он грузно садится на кровать, продолжая цепляться за ее платье, но вскоре уже закатывает глаза и опрокидывается набок, заснув еще до того, как голова коснется тощей подушки.

Адди спихивает его на пол, куда он валится, словно мешок с зерном, и приглушенно стонет, однако не просыпается.

А Адди распускает то, что он начал, – шнуровку корсета – и наконец снова дышит полной грудью. Парижская мода вдвое теснее деревенских нарядов и даже вполовину не так практична.