Незабываемые дни

Оно повторялось в бесчисленном множестве вариаций, оттенков, звучаний. Повторялось по любому поводу и без всякого повода. И светлые, цвета ранней мартовской льдинки, глаза Вейса проникались таким восторгом, что их счастливый обладатель казался влюбленным во весь мир. «Рыбий хвост» — так окрестили его некоторые офицеры за то, что он как-то заковыристо причесывал волосы, закрывая ими тонкие оттопыренные уши. Эти зачесы всегда топорщились, упорно лезли вверх тонкими зализанными остриями, когда нескладная фигура Вейса продвигалась из одной комнаты в другую, одаряя небрежными кивками головы почтительно встававших перед ним работников комендатуры. Он останавливался порой перед кем-нибудь из них и, пронзив его ледяным взглядом, говорил с восторгом:

— Чуде-е-сно, милейший! Вы опять не выполнили моего приказа. Сдайте дела и на трое суток под арест. Скажите дежурному, чтобы он доложил мне о выполнении моего распоряжения.

И ни следа раздражения, ни нотки злости в его спокойном, ровном голосе.

Вейса побаивались. Мартовская льдинка остается льдинкой. И сколько бы ни переливалось в ней теплое мартовское солнце, она остается холодной. Говорили про Вейса, что когда он взял однажды стакан воды и долго в него вглядывался, заметив на стекле какую-то пылинку, вода в стакане замерзла.

Вейса побаивались подчиненные. Боялось и население. Когда он появлялся на улицах городка, они мгновенно пустели. Вейс знал причину этого. Он уже провел две публичные экзекуции, или, как он их называл, «меры разумной профилактики». В такие дни он бывал особенно оживленным, и все подчиненные заранее знали, в какой момент их начальник вспомнит про своего незабвенного дедушку.

— Вы понимаете, господа, у меня был дед, чудесный старик, чу-у-десный врач! Он всегда говорил: больному организму необходимо в первую очередь кровопускание… Это отличнейшее средство, чу-у-десное средство, оно стоит всей великой медицины! — И голубые льдинки глаз с немым восторгом обводили молчаливых помощников, младших офицеров, фельдфебеля, солдат, полицейских. Те почтительно соглашались с господином начальником и быстро, аккуратно заканчивали то или иное дело, порученное им. И каждый вбирал голову в плечи, словно ощущал на спине прикосновение холодных и колючих льдинок.

Фридрих Вейс не любил возражений. Он привык к льстивым взглядам, к предупредительным подчиненным, готовым каждую минуту подхватить на лету его мысль, даже намек. Таким он был всегда в отношениях с подчиненными, на улице, у себя, в тесных комнатках комендатуры. И только в одной комнатке он отступал от своих неизменных правил. Это был уголок переводчицы, посещением которого Вейс заканчивал ежедневный обход своих служащих. Он входил сюда мягкими, неслышными шагами, и переводчица всегда вздрагивала, когда к ее плечу слегка притрагивалась рука начальника.

— Не пугайтесь, не пугайтесь, моя маленькая детка. Я же вас не вешаю! — вкрадчиво произносил он свою постоянную шутку, в которой, как он полагал, скрыто необычайное остроумие.

— Работаете? Вот и хорошо. Чудесно, чудесно, моя маленькая! — При этом Вейс бросал выразительный взгляд на ссутулившегося ефрейтора, сидевшего тут же, за столом бюро пропусков. Огромный рыжий детина поднимался с табуретки и, вобрав голову в плечи, опустив руки по швам, выходил из комнаты, переступая так осторожно, словно шел по тонкому, хрупкому льду.

Отношения коменданта и переводчицы были несколько необычны. Маленькая, хрупкая девушка, с виду совсем еще подросток, сумела сразу поставить дело так, что комендант чувствовал себя несколько связанным в ее присутствии. От его обычной грубой развязности, бесцеремонности не оставалось и следа, как только он переступал порог этой комнатки. Он попытался однажды фамильярно обнять ее за талию, но она настойчиво отвела его руку и так посмотрела на него, что он прекратил эти попытки, смущенно промямлив:

— Откуда вы взялись такая? Гм… — Он явно не находил подходящих слов. — Ну, как бы это сказать? Суровая… Недотрога такая?

Она взглянула на него: в ее глазах — глазах зверька, попавшего в клетку, — еще вспыхивали колючие огоньки, а губы сложились в какую-то вынужденную и вместе с тем мягкую улыбку, освещенную ярко вспыхнувшим румянцем. Девушка еле слышно прошептала:

— Я вас прошу, господин комендант, прошу вас: не надо этого… Никогда не делайте этого!

— Но почему? Я ведь как начальник не желаю вам никакого зла. Я вас освободил из тюрьмы.

— Вот именно — из тюрьмы.

— Что ж тут такого? Освободил… И вашу мать освободил. Вы ни в чем не были виноваты перед нами, перед Германией, перед великим фюрером! — он говорил уже высокопарно, перейдя на свой обычный тон. Но сразу же спохватился, начал говорить мягче, ласковее:

— Вы же знаете, мне нужна была хорошая переводчица. Понимаете, хорошая. И красивая… Я люблю красивых. Я люблю аккуратных, вежливых сотрудников, особенно это относится к женщинам.

Она молчала.

— Разве вы… Ну… Или вам было бы приятнее разделить судьбу тех, которых мы вместе с вами сняли с поезда?