Незабываемые дни

— Иди, иди. Не хочу рук о твои сухие ребра поганить. — Даже плюнул от большого отвращения Силивон и пошел домой.

Сипак побрел дальше по улице. В деревне жил его родственник, известный на всю округу пьяница и лежебока. Его давно выгнали из колхоза как отпетого лодыря, который к тому же не пропускал удобного случая, чтобы тянуть из колхоза все, что плохо лежало. Вот к этому человеку, который приходился Сипаку племянником, и шел он в надежде найти на время пристанище. А дальше — что бог пошлет. Нельзя сказать, чтобы Сидор Бабок — так звали племянника — был очень рад его приходу, но не прогонять же родного дядьку.

— Ночуйте на здоровье! Места хватит… Из каких же краев к нам добрались? Вы же, кажется, в тюрьме были?

— Заткни глотку! Я-то надеялся, что хоть племянничек в люди вышел. Но как был балда балдой, таким и остался. Только зря кормил дурака!

— А, дядечка! Чего вы придираетесь? Сколько лет не виделись, а вы снова за то же самое. Я и балда… Я и лодырь. Ну все равно, как в то время, когда я у вас на мельнице работал.

— Молчи, дурак! Если ты сам в люди не выбился, то уж, может, с моей помощью как-нибудь выберешься.

— Дядечка, как же это может быть, когда вы, можно сказать, сами…

— Ничего, дурак, не понимаешь! Мое теперь время настало, я сейчас всего могу добиться! Великого союзника я заимел. Все могу сделать. Мы-ста еще покажем, почем фунт лиха. Мы-ста оправдаем сипаковскую породу. Рано меня-ста в комариные души зачислять. Это, может, кто другой комариную кашу толчет… А у нас дело на большой серьез идет! Ну, что у тебя там в печи, чтобы душу немного оживить? Уморился я с дороги, на ногах от самого рассвета.

Сипак жадно уплетал немудрящие яства племянника, расспрашивая о житье-бытье, о колхозе, о районном начальстве. Разузнав, что сын Силивона Сергеевича — коммунист, председателем колхоза числится, сразу насторожился.

— Видал ты его! Дивлюсь я, с чего это Силивон так разошелся. Оказывается, в начальники подались. А где теперь этот Андрей?

— Где же ему быть? Коммунисты все ушли с войском, им тут оставаться — не по полоса.

— Не полоса! Много ты знаешь!

— А мне что! Ни они мне не мешали, ни я им…

— Так и поверю! А за что тебя из колхоза попросили?

— Да они и не просили, а просто выгнали.

— И ты молчишь? И ты не сердишься?

— А чего мне сердиться, если я и в самом деле работал не так, как следует.

— Гляди ты, какой умный стал! А? Не в колхозе тебя так научили? А, может, у коммунистов науку прошел? Так что-то нельзя сказать, чтоб они к тебе с особым почтением…

— А какое мне особенное почтение нужно? Сказать по правде, так я по своей дурости сам же себе и навредил. Ни трудодня у меня теперь, ни хлеба, ни одежи… А кто виноват? Конечно, сам. То из-за водки, то еще из-за какой дурости. Работал в лесу. На железной дороге был. Так и кормился. Сам виноват, что хорошего житья себе не наладил.

— Поумнел, поумнел, ничего не скажешь! Просто, можно сказать, партейный человек!

— Ну чего вы пристаете, дядька? Нашли тоже партейца!

— Ничего не понимает хлопец! Ну, ладно… Давай лучше спать ложиться!

Сипак примостился на постели и, прислушиваясь к шороху пруссаков за печью, на потолке, все думал, вспоминал приключения последних дней, вспоминал минувшее время. Спал и видел себя во сне бывшим Матвеем Степановичем Сипаком.

— Мы-ста… Мы-ста… — бубнил он сквозь сон, ворочаясь с боку на бок на коротком слежавшемся мешке, набитом соломой.

Сидор Бабок занимался своим делом, ладил удочки, рогатки, собираясь податься на реку, на рыбную ловлю.

Поглядывая на спящего Сипака, он недоумевающе покачивал головой:

— Чудак! Все еще прется! А куда? И зачем? Сколько их видали мы таких?

4

Небольшой радиоприемник, который Остап принес своему вынужденному постояльцу, оживил весь дом. Правда, чтобы сберечь батареи, пользоваться приемником можно было не больше чем какой-нибудь час за день, а то и того меньше. Но все же этого хватало, чтобы узнать, что творится на белом свете. Утешительного, правда, было мало. Фашисты напирали по всему фронту, ежедневно отхватывали все новые и новые куски советской земли, появлялись новые направления.

Но как бы там ни было, Александр Демьянович да и все, находившиеся в лесной сторожке, точно знали, что происходит на фронте. Знали и о том, что наши не просто отступают, а отходят с тяжелыми боями, нанося гитлеровцам большие потери. А главное, не все уж так хорошо и гладко идет у гитлеровцев, как они хвастаются в своих листовках и приказах, расклеенных в городке и кое-где по деревням. По этим листовкам и Смоленск уже у них в руках, а через какую-нибудь неделю-другую они и до Москвы доберутся, и все советские армии будто бы разбиты и в беспорядке отступают на восток.

Прежняя неизвестность, минуты безнадежности, тяжелого разочарования остались позади. Александр Демьянович совещался с Мироном и другими людьми, которые часто приходили к Остапу. Здесь бывали и Ананас Рыгорович Швед, и Андрей Силивонович Лагуцька — председатель заречного колхоза, и Павел Дубков. Увидя бригадного комиссара, Дубков от радости и слова не мог вымолвить, так разволновался человек.