Незабываемые дни

— Вы клянетесь в преданности священным принципам фюрера. У вас есть устав, есть программа. А где ваша партия, я вас спрашиваю. Где ваша организация? Где ваши люди? Или вы думаете, что Германия фюрера думает зря тратить свои деньги, держать лодырей, бездельников, у которых нет ничего за душой, кроме своих собственных интересов? Вы подумали о том, что давно уже настало время иметь сильную организацию, объединить молодежь, объединить все силы, способные решительно бороться с большевиками.

— Очень, очень трудно, господин гаулейтер, работать с этим народом. Нужно время и время, чтобы склонить народ на нашу сторону…

— А мне нужно, чтобы он был на нашей стороне сегодня же, сейчас. Конечно, мы принудим его к этому оружием. Но позвольте в таком случае спросить: зачем же мы держим вас, для какой необходимости, с какой целью? Для забав, для пустой болтовни?

И чтобы несколько сгладить впечатление от своих резких слов, заговорил более спокойно, рассудительно:

— Напоминаю вам: фюрер никогда не забывает тех, кто оказывает полезные услуги его историческому делу. Для вас всегда найдется почетный пост в новой Германии. И не только пост. Я вам прямо говорю: вы можете уже сейчас облюбовать себе какое-нибудь бывшее советское хозяйство. Фюрер приказал мне передать вам: за эффективную работу, за действенную помощь нам каждый из вас будет обеспечен имением. Учтите это.

— Было бы очень желательно получить имение где-нибудь на немецкой земле, спокойней там! — вырвалось у «спадара» Демидовича-Демидецкого, который не на шутку расчувствовался от слов гаулейтера об имениях. Сказал и растерялся.

Кубе смотрел на него тяжелым, немигающим взглядом. Поглядел, процедил сквозь зубы:

— Плата бывает по работе. Понимаете? А земля и здесь немецкая. Это, кстати, давно пора бы знать не только всем простым людям, но и некоторым руководителям.

— Простите, я сказал это совсем в другом смысле. В том, знаете ли, что Германия — страна великой культуры… Там и жить приятнее, чем где-нибудь тут, у нас, среди дикарей…

— Германия для германцев, советую вам этого не забывать!

— О да-да! Я и не мыслю себе иначе! — выкарабкивался из неловкого положения незадачливый «спадар», очень падкий на чужое добро.

Но Кубе уже не сердился, милостиво отпустил всех: — К работе! К борьбе! «До ходання», как вы говорите!

«Спадары» дружно отхайлили и вышли из кабинета. Уже на улице они набросились на Демидовича-Демидецкого.

— Всегда вы, Демидович, из-за своей поспешности готовы испортить обедню.

— Не Демидович, прошу пане, а Демидович-Демидецкий.

— Вы забываете, Демидович, что находитесь не на какой-нибудь, а на белорусской земле. Не паны, а спадары, прошу это запомнить!

«Спадары» чуть не поссорились. Но ресторанная вывеска примирила их, напомнила, что пора обедать. «Спадар» Ермаченко предложил пойти в «трапезную» самопомощи, но его высмеяли:

— Пустым хлебовом твоим давиться!

И дружно направили шаги в ресторан подкрепить ослабевшие в «ходанни» силы.

25

Стояли те февральские дни, когда зима еще держится крепко, искрятся на солнце снежные сугробы и мороз чувствует себя уверенно и домовито. Он по-хозяйски стучится по ночам в стены хат, в ледовый настил озер, в деревья лесной чащобы. Но солнце нет-нет и улыбнется по-новому. Пригретая хвоя вдруг запахнет свежей смолой, и захмелевшая от этого аромата синица так распиликается, что невольно вспомнишь соловья и первый лист на березе. То улыбнется издалека весна улыбкой кроткой и нежной. Облачко закроет солнце, дунет морозный ветер — и ни аромата, ни синицы. Но пробужденные словно переливаются в сердце подснежные ручейки: близко весна, недалеко весна!

Красный флаг, развевавшийся на самой высокой хате села, придавал всему окружающему праздничный вид. Насколько хватал глаз, на площади, вдоль улицы и даже за околицей на выгоне выстроились партизанские отряды. Суетились связисты, устанавливали репродукторы. В центре площади краснела кумачовой обивкой наспех сколоченная из досок трибуна. Рядом разместился оркестр: ярко начищенные трубы горели множеством солнц, залихватские гармонисты нетерпеливо перебирали лады. Шумные стайки неугомонной детворы кружились около трибуны и оркестра. Жители села стояли молча, сосредоточенно, восторженно глядя на флаг, на многочисленные шеренги вооруженных людей, на партизанские орудия и минометы. Тут же суетился дед Пранук. Когда начался рейд, он попросился в ездовые. Правда, тетка Палашка никак не могла согласиться с замыслами деда, даже противоречила:

— Кто баню топить будет, беспутная твоя голова?

— Что баня? Она не убежит. Нехитрая штука ее истопить. А править лошадьми не всякий умеет. Да, может, мне еще придется пушку возить. Может, мне поручат даже стрелять из нее.

— А чтоб тебя гром поразил! Ты с дровами и то не справляешься, а тут надумал!

— И надумал, как есть я старый артиллерист!

— Сказала бы я тебе, да людей вот стыжусь, артиллерист ты этакой! Только молодым мешать будешь…

— Ты мне про это не говори. Мы теперь все солдаты — и старые и молодые… И ты у меня солдат, поскольку на партизанскую линию подалась.