Незабываемые дни

— Вы лучше рассказали бы нам, почтеннейший господин комендант, как вы повесили самых преданных наших работников, как вы разгромили полицию… Так разгромили, что даже в соседних районах начались массовые побеги из нашей службы порядка. Вы бы рассказали, чудеснейший Вейс, как вы довели, как говорят русские, до ручки депо! Вы бы рассказали нам, милейший, как вы писали доносы на самого преданного нам работника Ганса Коха, который и погиб из-за вашей неосмотрительности, из-за вашей слепоты! Вы бы еще, может быть, рассказали нам, симпатичный Вейс, как русские, как партизаны обвели вас, как это они говорят, вокруг пальца… Да-да-да, вокруг пальца! А вы начинаете тут рассказывать сказки. Вы не воин, не солдат, вы… вы — экзальтированный дуралей, вы просто теленок, слюнтяй! Садитесь!

— Хайль… — раскрыл было рот Вейс.

— Сесть вам приказано! — оборвал его гаулейтер и тяжелым насупленным взглядом из-под опухших век обвел весь зал.

Вейс сидел ни жив ни мертв.

— Я должен довести до вашего сведения, — сказал Кубе, — последний приказ фюрера: десять комендантов и зондерфюреров, которые проявили себя как последние трусы и удрали из своих районов, бросив на произвол судьбы своих подчиненных, сегодня…

Вперив свой взгляд в кучку сбежавших фюреров, оставшихся без постов и без районов, Кубе сделал многозначительную паузу:

— …будут расстреляны! — не сказал, а гаркнул гаулейтер.

Зал весь замер, слышно было, как переливается вода в калориферах отопления, как тяжело дышат, посапывая, горемычные фюреры, думая, не их ли имеет в виду приказ сурового фюрера. И как бы в подтверждение их мысли по паркету зацокали подкованные сапоги. Проворные эсэсовцы уже выводили под руки десять комендантов и зондерфюреров.

Все было подготовлено загодя, фамилии жертв даже не назывались. Оставшиеся в зале с облегчением вздохнули — гроза как будто миновала.

А гаулейтер все читал грозный приказ фюрера. Еще вывели человек двадцать, волей фюрера лишенных всех чинов, орденов и отличий, которые должны были тотчас же отправиться на фронт, под Москву, рядовыми солдатами.

Вейс ощущал, как липнет к его телу рубашка, как воротник мундира стал сразу совсем узким.

А из приказа неустанно сыпались и сыпались разные кары, взыскания, выговора. И малые фюреры, и важные сановники, и даже бригаденфюреры СС, — все сидели красные, взволнованные, вспотевшие.

Наконец, гаулейтер закончил чтение приказа и, взглянув исподлобья на собравшихся, сказал уже более спокойно:

— Приказ фюрера — закон! Мы его выполним. Но этого мало. Идите и работайте, как надлежит представителям великой Германии: быстро, точно, успешно. И главное — никакой пощады, никакой жалости, никакого сочувствия местному населению. Не ваше дело, что оно будет голодать, — германский солдат должен быть сыт. Не ваша забота, что оно может остаться без одежды, — гитлеровский солдат должен иметь теплую обувь, теплый ватник под шинель. Не ваша забота, если оно будет вымирать от болезней. Чем больше их умрет, чем больше мы уничтожим их, тем легче будет нам, тем легче будет армии фюрера. И помните: как можно меньше нахлебников! Мы будем кормить только тех, кто работает на нас. У нас перегружены лагеря, тюрьмы всякого рода нетрудоспособными. Немедленно составить на них списки и направить всех в СД в порядке зондэрбегандлюнг[3]. Сурово наказывать всякое проявление саботажа со стороны рабочих. Для саботажников оборудовать специальные витрины, в которых и выставлять их напоказ. Злостных — безотлагательно на виселицы. Весь излишек рабочей силы без промедления направлять в Германию. Сельскохозяйственным комендантам сейчас же подумать о весне.

Приказы, директивы щедро сыпались, как из рога изобилия, их едва успевали записывать в свои блокноты любители нового порядка на захваченной земле.

Когда участники совещания уже расходились по домам, Кубе приказал Вейсу зайти к нему в кабинет. Вейс шел, не чувствуя ног под собой. Не приглашая садиться, гаулейтер смерил его с ног до головы уничтожающим взглядом, тяжело опустился в кресло:

— Вы можете только поблагодарить своих почтенных родителей. Они настоящие люди, полезные для Германии. Только ради их мы простили вам ваши тяжелейшие проступки, граничащие с преступлениями, с изменой родине. Где вы работали раньше?

— До мобилизации — преподавателем в Кенигсбергской школе разведки.

— Дисциплина?

— Общий курс классического шпионажа.

— Классического? Классика тут, пожалуй, мало поможет. Ваши классики — ангелы перед современными работниками разведки.

— Я немного знаком и, с другими дисциплинами… диверсией… провокацией…

— Гм… провокатор вы никудышный, сужу по вашей практической работе.

— Трудно приспособиться, господин гаулейтер, к местным условиям. Очень трудно подбирать надежную агентуру среди этих людей. У нас было несколько случаев, когда завербованные агенты оказывались не чем иным, как обыкновенными изменниками для нас. Тяжелые условия, господин гаулейтер…