Незабываемые дни

Василий Иванович шел по гати, предаваясь воспоминаниям. По обе стороны тянулась зеленая равнина, вдали терявшаяся в тумане. Вдруг его внимание приковало необычайное зрелище: большой клин пшеницы, тянувшийся на целый километр, был покрыт водой. Стройные, словно камыш, стебли набрякли водой, потемнели. Кое-где целые полосы пшеницы, отяжеленные крупными колосьями, полегли, прикрыли водную гладь. Все это огромное поле напоминало дикие заросли камыша, некогда стоявшего здесь стеной и служившего уютным пристанищем болотной птице. И с этого поля в нескольких местах поднялись стремительные стайки уток, мягко просвистели крыльями в воздухе, скрылись в направлении синеющей на далеком горизонте кромки леса, словно нависшей над туманом.

Заметив грустный взгляд Василия Ивановича, Тихон заговорил, словно оправдываясь:

— Для кого стараться? Для немца? Вот и решили затопить.

Люди молча двинулись дальше.

Из-за высоких зарослей ивняка несло гарью. Когда вышли на перекресток, заметили над дорогой синеватые полосы дыма, сквозь которые пробивалось несильное и неяркое при свете солнца пламя. Горел мост через речку. Была она не особенно широкая и неглубокая, но мост тянулся на добрую сотню метров: очевидно, весной она широко разливалась.

Из густых прибрежных зарослей Тихон вытянул лодку, и вскоре путники скрылись за стеной камыша, наступавшего с обеих сторон на сонную речку. Порой камыши расступались, открывая многочисленные рукава, широкие заливы. Утиные выводки с перепугу бросались в прибрежную осоку, ныряли в черную глубь реки, казавшейся бездонной. Еле колыхались на встревоженной речной глади белые, студеные лилии, поблескивали на солнце восковые лепестки желтых кувшинок. И над всем этим водным царством реяли, стремительно сновали синие, зеленые стрекозы да стоял густой, словно настоенный, комариный звон. Порой раздавался звонкий всплеск. Широкие круги расходились по зеркальной поверхности реки. Рассыпаясь радужными брызгами, вылетали из глубины серебряные блестки. Это неугомонная щука бросалась на разную рыбью мелюзгу, выплывавшую погреться на солнышке.

Вскоре к берегам речки подступили низкорослые суковатые сосны. Тихон повернул лодку в широкую канаву, прорезавшую покрытый кочками торфяник. Сосны попадались чаще и перешли в густой сосновый бор.

— Отсюда удобнее пешком, — сказал Тихон и потащил лодку в заросли орешника, густо разросшегося по всему берегу.

Они собирались перейти лесную просеку, когда Тихон, шедший впереди, взмахом руки остановил их. Вблизи слышны были голоса людей, приглушенный конский топот. Соколов и его спутники притаились под сенью листвы, насторожились. По просеке напрямик ехала группа всадников. Кони шли медленно… Ехавшие позади верховые о чем-то спорили; передние не то пели, не то пробовали петь, — мелодия песни внезапно обрывалась, начиналась новая. Трудно было разобрать отдельные слова песни, — ехавшие пели вразброд, заглушали друг друга, путали мотивы. По всему видно было, что это пьяная ватага.

— Я тебе покажу, говорю, как нам указывать! — выкрикнул кто-то позади.

— Ну?

— Вот тебе и ну… Мы сами, говорю, начальники и сами знаем, что нам делать.

— Ну?

— А он задержать хотел… У меня, говорит, с бандитами один разговор.

— Это он на тебя так? И ты не дал ему?

— Гм… дал… Попробовал бы ты дать, когда у них пулемет. Еле ноги унес, такая, брат, выпала прогулка.

Передний всадник был в обмундировании красноармейского командира. Он еле держался на седле и явно клевал носом.

— Новую давай! — вдруг спохватился он и вновь, продолжая клевать носом, коротко приказывал: — Отставить!

Деревянная коробка маузера болталась у него на боку, сползала, била — по ноге. Тогда он спросонья раскрывал глаза, недоумевающе озирался вокруг:

— Кто тут мешает?

Заметив маузер, закидывал его за спину. Конь пугался, шарахался в сторону, — видно, он еще не привык к седлу. Весь он был в мыле и, тяжело сопя, еле переставлял ноги.

— Пошел, пошел, стоялый, а то сменяю, волчье мясо!

Всадник пытался ударить коня меж ушей, тот мотал головой и, испуганно прядая ушами, переходил на легкую рысь.

— Вот это я понимаю, держи такой аллюр.

Но тут же хватался за поводья, осаживал коня:

— Тише ты, шкура, растрясешь все кишки…

И, оглянувшись, рычал осипшим басом:

— Чего приумолкла, кавалерия? Даешь боевую!

«Кавалерия» подтягивалась и — кто в лес, кто по дрова — несла такую околесицу, что притороченная к седлу заднего всадника пленная овечка начинала громко блеять.

До чего уж был мрачен Василий Иванович, увидевший эту необычайную кавалькаду, но и тот не выдержал, улыбнулся:

— Что за люди?

— Кавалерия от инфантерии, а по всему видать — босота, — отрубил Дудик и мастерски подбросил носком сапога подвернувшийся под ногу мухомор. — Разрешите, Василий Иванович, так я эту кавалерию если не в плен возьму, то во всяком случае так попугаю, что она и уши овечьи растеряет.

— Вот это уж отставить, с пьяными нечего связываться. Разберемся с ними после, никуда не денутся.

— Да я их один…

— Знаем, знаем! Смельчак Дудик на пьяных.

— Напрасно вы, Василий Иванович! Хотя бы разузнать, что за люди.