Невская битва

Сей храбрый и на редкость малочисленный крест­ный ход двигался по следу Александровой конницы, только что ударившей немецкому войску в бок, но в какой-то миг Роман сообразил, что Николай мо­жет увлечься и по следу Александра дойти до самой битвы. Он дернул его сзади за легкий тулупчик, надетыи поверх подрясника, и направил в сторону от мес­та сражения.

— И то верно, — сказал Николай, поворачивая. — Спиридон-то велел нам стороной все обойти. Только вот одно плохо — владыка не сказал, что нам петь нужно при нашей ходьбе. Псалмы или что иное. Как ты думаешь, Романе? Молчишь? Ну ты, вероятно, в душе поёшь. А мне что петь? «Воскресение Христово видевше…» — рано, Пасха еще нескоро. А! Вот что я буду — «Спаси, Господи, люди Твоя». Правильно? Она же о победе.

Он оглянулся на Романа, и Роман кивнул ему. Взбодрившись, отец Николай запел густым голосом:

Спаси, Господи, люди Твоя

И благослови достояние Твое,

Победы православным Христианом

На сопротивные даруя

И Твое сохраняя

Крестом Твоим жительство!

Монаху Роману стало тепло на душе от голоса Ни­колая. Он боялся, что тот от волнения снова будет го­ворить без умолку, как там, на Вороньем Камне. И Ро­ман стал мысленно подпевать впереди идущему спут­нику своему.

С детства он любил петь. Знал все народные песни и сказания, но больше всего ему нравилось песнопение церковное. Став монахом и получив новое монашеское имя от Романа Сладкопевца, он в том углядел для себя предзнаменование. Однажды тайком произвел он на свет кондак131 собственного сочинения, который пока­зался ему столь совершенным, что Роман стал особенно благодарить небесного своего покровителя, зачинателя кондаков. Так он насочинял множество кондаков на всякие праздники, и все они казались ему прекрасны­ми, а сам себе он уже казался новым Сладкопевцем и лишь ждал часа, когда можно будет выказать свое дарование. Но в то же время бес гордыни стал все больше и больше обуревать его. Постепенно сделался Роман нетерпимым к людям, замечал в каждом грехи его и всякую малую погрешность возводил в чин смертно­го греха. Даже о некоторых иерархах иной раз мог свое суждение иметь, и суждение не самое лицеприятное.

Но и себя на исповедях не жалел Роман, приняв­ший сан монаха. Однажды, исповедуясь отцу настоя­телю, он произнес следующие слова:

—    Неистово многогрешен аз, владыко! Несть кон­ца неправде под моим ангельским одеянием…

—    Э, постой-ка, — перебил его настоятель. — Не перегнул ли ты палку, брат Роман? Коли у тебя под ан­гельским одеянием сплошная неправда, то как же ты можешь носить сей образ на себе? Тут дело далеко за­шло. Слышал я о тебе, что ты кондаки сочиняешь и да­же тайно кое-кому дерзаешь петь их, собирая вокруг себя восторженных почитателей. А ну спой мне наи­лучший из них.

Роман смутился, но спел свой собственный кондак, посвященный Рождеству Христову. «Вот он мой миг!» — думалось ему, ибо ведь и Роман Сладкопевец впервые прославился своим рождественским кондаком. Но вдруг он увидел весьма строгое выражение на лице настоятеля и внезапно осознал, насколько кондак Романа Сладко­певца лучше, нежели сей, только что спетый.

Долго молчал настоятель. Роман все ждал и ждал слов от него, а он все молчал и молчал, молчал и мол­чал. Оторопь взяла Романа. Он догадался, что значит сие скорбное молчание. Догадался и спросил:

—    И сколько молчать мне заповедуешь?

—    До тех пор, пока не осознаешь заблуждений своих, — вмиг просветлев лицом, сказал настоя­тель. — До тех пор, покуда само из тебя не прорвется слово человеческое. Одним могу тебя утешить — гля­дишь, после благого молчания твоего и впрямь на­учишься сладостные кондаки и прочие песнопения со­чинять.

Так и случилось, что более двух лет тому назад мо­нах Роман принял обет благого молчания. Молчальни­ком он на Неву вместе с Александром и отцом Никола­ем ходил. И был миг, когда показалось ему там, что го­тово прорваться его молчание. Ратмир, любимейший певец князя Александра и всего народа, пал в битве, и никто не мог утешиться, оплакивая эту гибель. Что-то подсказывало Роману: прерви молчание, спой и утешь Александра. Но что-то и сдерживало его: нет, рано, и года не прошло, как ты молчишь, разве быва­ют столь кратковременные послушания? Терпи — и воздастся тебе еще больше. Так он мучался тогда, но не прервал молчания.

И вот теперь Роман шел след в след за отцом Нико­лаем, нес лампадку, на которой горел огонек, зажжен­ный от Благодатного Огня, сходящего в Иерусалим­ском храме Воскресения Христова в субботу перед Па­схой, и волнение распирало его — неужто теперь, через два молчаливых года, за которые ни словечка не было им промолвлено, суждено ему прервать обет? Он думал так потому, что чувствовал, как пение рождает­ся в душе, как распирает оно его легкие, готовое вот-вот вырваться наружу.