Невозможно в это поверить, но…

— Ну-с, молодой человек, я рад, что вы наконец-то пришли в себя, — улыбаясь, произнес доктор. — Заставили вы нас поволноваться, особенно в предпоследние сутки. Метались в бреду, скрипели зубами. Я вынужден был отдать распоряжение привязать вас надежно к кровати, и вставить кожаный ремень в рот, дабы вы зубы себе не сломали. Вчера все путы были сняты за ненадобностью, но куда вынесет — мы не знали. Как вы себя чувствуете?

— Нормально.

— Кто вы?

— Воронов Александр Васильевич, штабс-капитан, командир артиллерийской батареи.

— Сколько вы видите пальцев? — поинтересовался доктор, показав мне три пальца.

— Три. Можно мне воды? Пить хочу сильно.

— Конечно-конечно. Сейчас Любовь Григорьевна даст вам напиться. Напугали вы ее неожиданным обращением, бывает же такое.

Женщина, смущенно улыбаясь, поднесла к моим губам малюсенькую белую чашку с водой. Опустошил ее одним глотком, но жажду не унял. Ох и сладкая была водичка, чисто мед!

— Пока этого достаточно, — спокойно произнес доктор. — Кстати меня зовут Петр Илларионович Санаев, я профессор Симферопольского института хирургии и ваш врач. Вас, молодой человек, мне довелось оперировать, и скажу, операция была сложной. Осколок очень неудачно засел в вашем плече, была опасность повреждения крупных кровеносных сосудов. Слава Богу, все уже позади. Заживление идет хорошо. Сейчас мы сделаем вам перевязку, а затем покормим куриным бульоном. Вам необходимо набираться сил.

— Петр Илларионович, мы неприятеля отбили?

— Я человек не военный, но могу сказать, что турки получили по зубам знатно. Всех высадившихся расстреляли из пушек и пулеметов, тысячи две пленили. Моряки утверждают, что утопили половину флота Турции.

— Спасибо за хорошие новости, профессор. А моего коллегу капитана Зачиняева к вам доставили?

— Полноте вам, голубчик. Не навоевались? Печальное вам известие: Зачиняев погиб.

— Жаль, хороший был офицер. Мне долго лечиться?

— До полного восстановления здоровья.

— Петр Илларионович, прошу вас, сообщите отцу, маме и сестре, что я в полном порядке, пусть не волнуются.

— Обязательно сообщу, — согласился доктор, как-то удивленно посмотрев на меня.

Потом мне делали перевязку. Начали с головы. Было больно, но терпимо. Но я попросил дать мне зеркало. Любовь Григорьевна принесла небольшое круглое зеркальце.

Что сказать, лицо у меня довольно симпатичное. Правильные черты лица. Небольшой ровный нос, карие глаза, уши не оттопырены. Волосы черные, как смола, только торчат в разные стороны, и большая часть головы острижена, видно в ходе операции сильно мешали доктору. С такой прической показаться знакомым нельзя. Моя душа желала симметрии и порядка. Поэтому попросил доктора позвать цирюльника, чтобы он убрал все это непотребство с моей головы.

Несмотря на невысказанное неудовольствие, Петр Илларионович, отдал распоряжение сестре милосердия. Спустя десять минут, цирюльник, извиняясь за причиненную мне боль, избавил меня от растительности на голове. Вдобавок по моей просьбе, тщательно побрил голову и щеки. Мои щегольские, лихо закрученные усы я ему трогать запретил.

— Согласитесь, профессор, так удобней делать перевязку, — сказал я, проведя здоровой рукой по совершенно голому черепу.

— Да, батенька, спорить не буду, удобства значительные, — согласился Санаев. — Но и отрастать волосы будут долго.

— Ничего, будем считать, что умные волосы временно покинули дурную голову.

— Эка, как вы завернули, молодой человек. Начинаете шутить, значит, все идет наилучшим образом. Соберитесь, сейчас я займусь вашим плечом.

Правду говорят, что у докторов должно быть каменное сердце. Похоже, у Петра Илларионовича оно стальное. Снимал он повязку аккуратно, но все равно было очень и очень больно, у меня самопроизвольно из глаз текли слезы. Пока рану обрабатывали вонючей мазью, пока делали уколы, я еще терпел, а когда начали накладывать новую повязку, зашипел от боли, аж вновь обритые щеки задрожали.

— Терпите голубчик, скоро закончим, — успокаивал доктор, — обезболивать сейчас не надо.

Минут пять мучений, и я обессилено упал на подушку. Упал, это мне так показалось. На подушку меня заботливо уложила Любовь Григорьевна, не произнесшая ни слова за все время нахождения в палате.

Спустя полчаса меня кормили. Я порывался принимать пищу самостоятельно, но Любовь Григорьевна была непреклонна. Словно механический автомат, с определенными промежутками подавала мне в рот ложку. А какой вкусный пшеничный хлеб! Мягкий, белый, душистый, и чуть теплый, просто таял во рту. Правда, дали очень маленький кусочек. Умом я понимаю, что нельзя сразу много кушать, а что делать, когда очень хочется. Съев очередную ложку бульона, я с горечью посмотрел на опустевшую тарелку. Жаль, вкусно, но мало. Но… долгое вынужденное пищевое воздержание требует постепенного вхождения в норму. Иначе — лучше и не представлять, боли мне и так достается с избытком. Интересно, а воздержание иного рода преодолевать буду тоже в час по чайной ложке или сразу с места — в карьер? Посмотрим, никуда это от меня не уйдет. Главное, что конструктивно я в этой бойне не пострадал.