Невозможно в это поверить, но…

Nicols Nicolson, RomKo Невозможно в это поверить, но…

Пролог

Весна, 1928 год. Окраина Керчи, параллельная реальность

— Ваше благородие, ваше благородие, — кто-то довольно настойчиво тряс меня за плечо, легонько и бережно при этом похлопывая по давно не чувствовавшим бритву щекам, — очнитесь, ваше благородие, басурмане в атаку пошли. Но пробуждающее на меня подействовало не ритмичное физическое воздействие чьих-то заботливых, натруженных, шершавых рук, а неподдельная тревога, набатом звучавшая в этих простых словах беспокойства.

Я с трудом разлепил не успевшие отдохнуть в кратковременном сне глаза, еле-еле усилием воли, как ржавым домкратом, приподнял воспаленные веки, весившие, по-моему мнению не менее пуда каждое, чтобы наконец-то разглядеть, кто, кто же, черт возьми, в самом-то деле, трясет меня как грушу. А? Ну в самом-то деле, задолбали! Так же всю душу вытрясти можно, что вы, сдурели, что ли, мать вашу ети? Весьма странно… Даже не то слово — удивительно: предо мной, опустившись на колени, в умоляющей позе стоял мужчина, лет пятидесяти, одетый в потертую и выгоревшую на солнце форму русского солдата времен царской России прошлого века. Странная и загадочная, прям-таки мистическая, галлюцинация. Просто одуреть, какая странная! Тю, а он откуда еще в Сирии взялся? И какое я ему, нафиг, благородие? Ну, товарищ подполковник, еще куда ни шло, но обзывать благородием на старый манер не стоит. Могу и оскорбиться до глубины своей необъятной русской души. И врезать промеж глаз или куда еще, промеж, если дотянусь спросонья…Непривычный я к такому обращению, даже как-то неприятно немного сделалось. Вот настырный же человек, нельзя ж вот так, ну! Только подумал об этом, как в голове началась настоящая круговерть мыслей. Среди мудрено закручиваемых вензелей необычного вихря, от которого кругом шла голова, узнал своего верного денщика — Матвея Шурыгина, его лихо закрученные прокуренные до легкой желтизны усы я хорошо помню с давних времен, когда мы только-только начали совместную службу в одном армейском подразделении. Одновременно с узнаванием разбудившего меня человека и постепенным осознанием окружающей меня обстановки искрой проскочила мысль о том, что мощный фугас, взорванный многоопытными боевиками под нашим израненным в нескончаемых боях осколками и вражескими пулями бронетранспортером, должен был размазать нас тонким-тонким кровавым слоем теплых, дымящихся останков по всему видавшему виды десантному отделению. Боже, как трещит башка, неужели с бодуна? Вроде не пили вчера, не отдыхали по простому, по-офицерски, в теплой и тесной компании… Фу-у-у-х, тяжело, братцы, очень тяжело…

— Ваше благородие, Александр Васильевич, да придите же в себя, Христом Богом молю, — осипшим от натуги голосом орал мне в ухо денщик, — стрельбу открывать надо, враги окаянные скоро к окопам нашей пехоты подойдут, потом поздно будет, в мертвой зоне окажутся, изверги.

Резко вскочил на ноги — и зря, это я поторопился: меня качнуло из стороны в сторону, и очень сильно качнуло, и еще раз….Ну, словно «на грудь принял» несчетное количество раз по сто граммов, точно, — бывало и такое, и неоднократно, помнится…Что-то как-то со мной не то…Отряхнул землю с насквозь пропыленного пылью дорог и пропотевшего крепким военным потом мундира. Пот заливал глаза. Вытер свое измученное лицо подрагивавшей (с чего бы еще это?) расцарапанной в кровь (и где это меня так угораздило?) ладонью. Странный какой-то пот, липкий и цвета красного. А, ладно, потом разберусь, что и к чему.

— Стрелять батареей, — во всю мощь своего голоса хрипло, предварительно откашлявшись, заорал я, и почему-то не узнал голос, тембр не тот, — цель пехота, прицел тридцать, трубка семнадцать, десять снарядов, беглый огонь!