Неверная

Мы с Фардосой тоже иногда тайком ускользали из дома и ходили в кино с Хаво, старшей дочерью Джим'о Муссе. Она считала мой хиджаб шуткой и громко смеялась всякий раз, когда видела, как я возвращаюсь в нем из школы. Потом она хватала меня за руку и тащила в кинотеатр на какой-то невероятный болливудский фильм.

Как-то раз Кеннеди встретил Хавейю на дневной дискотеке и стал расспрашивать про Махада и про меня – особенно про меня. Они с Махадом почти не виделись с тех пор, как брат ушел из школы. Кеннеди продолжал учиться и был в тринадцатом классе (согласно британской системе, средняя школа начинается с восьмого класса, а выпускные экзамены сдают в конце тринадцатого). Он передал мне через Хавейю записку с номером телефона.

Когда я увидела эту записку, у меня ноги подкосились. Конечно, я позвонила ему. Пока мы разговаривали, я заметила, что все мои нервные окончания пришли в возбуждение. Хиджаб не защищал от того воздействия, которое Кен оказывал на меня. Мы договорились встретиться у одного из его друзей – в кино или в парке нас могли увидеть.

Я пришла на встречу в полном облачении: я твердо решила рассказать Кеннеди об Аллахе и о том, что если по Его воле мы влюбились друг в друга, то должны пожениться.

Кен открыл дверь и поразился, увидев меня во всем черном.

– Что с тобой? Ты с ума сошла? – спросил он.

– Нет. Я не сошла с ума. Я отношусь серьезно к собственной вере. И ты тоже должен отнестись к этому серьезно.

Он взял меня за руку и улыбнулся. Он был просто замечательным человеком. Когда он пригласил меня в дом, я сняла хиджаб и сложила его, делая вид, что нет ничего необычного в том, чтобы находиться в доме наедине с взрослым мужчиной.

На мне были длинная юбка и кофта, застегнутая на все пуговицы до самой шеи. Я присела на край дивана, и мы с Кеном немного поболтали. Потом он поцеловал меня. И снова будто выключатель щелкнул у меня в голове. Я знала, что ангелы наблюдают за нами, но ответила на поцелуй.

Когда стемнело, Кен приготовил ужин. Мне никогда не подавал еду мужчина. Это было забавно. Кен был чутким, добрым, интересным – совершенно не таким, как мой брат. Он баловал меня. После ужина мы сели рядом, и я спросила у Кена:

– Скажи мне, на самом деле тебя зовут Юсуф?

Я пришла к нему, рискуя своей душой, и считала, что имею право знать его настоящее имя и откуда он родом.

– Нет, я же говорил, меня зовут Кеннеди, – ответил он.

Я подумала, что он опять шутит: я убедила себя, что вся эта история про «Кена» – только повод для него с Махадом подшучивать надо мной, с моей доверчивостью и замкнутостью. Но Кен продолжил:

– На самом деле меня зовут Кеннеди Окиога, я из племени Кисии. Я не сомалиец. Махад выдумал всю эту историю, чтобы твоя мать приняла меня, потому что она еще не освоилась в нашей стране. Я – кениец.

Я была поражена.

– Так ты не мусульманин? – спросила я.

– Нет, – ответил он.

– Но ты должен будешь принять ислам, – воскликнула я.

Кеннеди рассмеялся.

– Разумеется, я не приму ислам, – сказал он. – Иначе мне придется одеваться, как ты.

– Но мужчины не должны носить такую одежду.

– Знаю. Но я все равно не стану мусульманином.

Потом Кен сказал мне, что он атеист и вообще не верит в Бога. Я пришла в ужас. У меня не укладывалось в голове, как такое возможно, ведь он был таким добрым и красивым.

– Но ты же сгоришь в аду! – воскликнула я.

– Ада не существует. Это все выдумки, – ответил он. Воцарилась жуткая тишина. Я поняла, что мы с ним больше не увидимся. Как бы я ни любила его, мы не могли пожениться. И не только потому, что мусульманка не должна выходить замуж за неверного. Мой клан не допустил бы, чтобы дочь Хирси Магана стала женой кенийца. Если бы мы поженились, его могли даже убить.

Если бы Кен согласился принять ислам, я могла бы попытаться протестовать, упирая на то, что мы все равны перед Аллахом, независимо от клана или племени. И возможно, люди Осман Махамуд когда-нибудь приняли бы его, хотя, конечно, презирали бы меня всю жизнь. Но в свои семнадцать лет я даже подумать не могла о браке с неверным.

Так что все было кончено. Мне было очень больно. Перед расставанием я сказала ему:

– Мне кажется, что мы не сможем быть вместе.

– Я знаю сомалийцев, но наша любовь сильнее всего. Давай все же попробуем, – ответил Кен.

Это было очень трогательно, но бессмысленно. Я опустила взгляд и пробормотала:

– Можно я подумаю?

Но мы оба понимали, что прощаемся навсегда.

* * *

Для нашей семьи настали трудные времена. Через несколько недель, незадолго до своего шестнадцатилетия, Хавейя объявила, что бросает школу. Когда накануне она рассказала мне о своем решении, я умоляла ее не делать этого. Ей оставалось всего два года до экзаменов, и она всегда училась блестяще, а мне приходилось корпеть над уроками, и все равно мои оценки были хуже.

– Если ты не получишь аттестат, то останешься никем, будешь жить, как мама, – сказала я.

Но Хавейя была непреклонна. Школа – это глупость. Она хотела поехать в Сомали, как Махад, и жить где угодно, только не в одной комнате с мамой и бабушкой.