Неверная

Но Найма знала, что я понимаю, почему она не может так поступить. Ее муж был родом из деревни ее отца. Она не знала его до того, как их обручили. Найма всегда жила так, и даже в Голландии не могла просто расстаться с ним. Уйти от мужа – означало уйти из семьи. Это опозорило бы ее семейство и лишило ее крова. Куда ей было идти? Где скрыться? Я смогла убежать в Голландию, но родственники Наймы жили здесь: они нашли бы ее.

Найма постоянно жаловалась, но только на голландцев. Ей все время казалось, что продавцы косятся на нее, потому что они расисты, и не хотят видеть марокканку у себя в магазине. Я же считала, что они обращают внимание на ее ушибы. Я говорила Найме, что моя кожа гораздо темнее ее и все же продавцы никогда не смотрят на меня как-то странно. Но она отвечала, что со мной другая история, ведь я беженка, а голландцы считают, что беженцы – это романтично. Такое объяснение казалось мне нелогичным: откуда они могли знать, что я беженка?

Но в поезде, когда контролер проверял наши транспортные карты, Найма опять ныла о том, что он смотрел на ее проездной дольше, чем на карточки белых девушек. Она никогда не жаловалась на побои и унижения, которым подвергалась дома, – только на расизм голландцев. Сейчас мне кажется, что эта навязчивая идея, проявления которой я часто замечала и у сомалийцев, была своего рода еще одним защитным механизмом, позволявшим людям обвинить в своих несчастьях внешние обстоятельства.

Найма была права в одном: несправедливо было ожидать от нее тех же результатов, что и от наших одноклассниц-голландок, которые могли беспокоиться только об учебе и о том, как понравиться людям. Обстановка в ее семье куда менее способствовала обучению.

Днем я читала книги по психологии и поглядывала на Хавейю. Казалось, у нее были симптомы чуть ли не всех неврозов. Все студенты-психологи думают так о своих соседях по комнате, но не все они настолько бестактны, чтобы сказать им об этом. А я постоянно говорила Хавейе, что, по моему мнению, было с ней не так. Еще я посоветовала ей не ходить больше к Джозе. Я считала, что общение с Ханнеке больше пойдет ей на пользу.

Хавейю очень задевали мои замечания. Сестра чувствовала, что я намекаю на то, что у нее некое душевное заболевание. Она последовала моему совету, но ей казалось, что Ханнеке слишком поверхностна, чтобы понять ее. Вскоре Хавейя совсем отказалась от терапии. С ней стало невозможно находиться в одной квартире. Она бросила школу и целыми днями лежала на диване и смотрела телевизор. Тем временем в раковине скапливались горы грязной посуды. Сестра раскидывала грязные вещи по комнате. Порой, когда я приходила, она едва обращала на меня внимание. Дни напролет она плакала, упрекая себя за то, как обращалась с матерью, и говорила, что сгорит за это в аду. Мама не попрощалась с ней, а Хавейя только бросила ей вслед: «Я ненавижу тебя. Ты мне больше не мать».

Я искренне сочувствовала Хавейе, но мы постоянно ругались. Я не могла смириться с ее образом жизни. Как-то раз я так рассердилась, что выдернула вилку из розетки, выбежала на лестницу и сбросила телевизор вниз. Хавейя уставилась на меня, а потом закрыла дверь у меня перед носом. Я стала умолять ее открыть, но она так и не впустила меня.

Я была босая, а на улице стоял мороз, но мне пришлось пойти к Джоанне и Маартену. Они давно уже говорили мне, что мы с Хавейей не должны жить вместе. Они знали, как часто мы ссоримся, и считали, что я чересчур опекаю сестру, забывая из-за этого об учебе. Джоанна отвезла меня домой и потребовала, чтобы Хавейя съехала из квартиры.

Сестре понравилась эта идея. В доме неподалеку, по соседству с Эллен и Ханнеке, была свободная однокомнатная квартира. Мы с Хавейей шутили о том, что теперь никто не будет требовать, чтобы она мыла посуду, а мы сможем ходить друг к другу в гости. Джоанна одолжила Хавейе денег, чтобы внести плату за квартиру, а Маартен помог перевезти вещи и смастерил для нее новую мебель.

Съехав от меня, Хавейя снова пошла в языковую школу. Казалось, она взяла жизнь в свои руки. Поначалу мы виделись довольно часто: она скучала по мне. Можно было подумать, что теперь, живя по отдельности, мы сдружились даже больше. В мою квартиру переехала голландская девушка. Волнения понемногу улеглись.

* * *

В мае 1995 года Сильвия, сотрудница Центра помощи беженцам, уговорила меня попробовать себя в качестве сомалийско-голландского переводчика. Она сказала, что мой голландский намного лучше, чем у большинства официальных переводчиков, с которыми ей приходилось работать. К тому же за это неплохо платили: двадцать четыре гульдена в час плюс двадцать два гульдена за время, потраченное на проезд. На кондитерской фабрике я получала всего тринадцать гульденов в час. Тогда я продолжала учиться на курсах социальных работников, но Сильвия убеждала меня, что переводить можно в свободное время после занятий.