Неведомому Богу. Луна зашла

Он оглядывал свою землю, которая, казалось, умирала. Поблёкшие холмы и поля, пепельно-серый шалфей, голые камни пугали его. Не менялась только поляна с соснами. Как всегда, она тёмным пятном выделялась на вершине.

Элизабет была очень занята делами по дому. Чтобы поддержать свою репутацию тоскующей женщины, чей муж должен на днях вернуться, Элис пришлось уехать домой в Нуэстра-Сеньора. В этой ситуации она держалась с достоинством, а её мать получала похвалы за скромность Элис и её приличествующий случаю скорбный вид. Каждый день Элис начинала так, словно Хуанито вернётся к вечеру. Потеря помощницы прибавила Элизабет забот. Уход за ребёнком, стирка и готовка заполнили её дни. Время, предшествовавшее замужеству, вспоминалось ей смутно и в основном без всякого сожаления. Вечерами, сидя с Джозефом, она пыталась восстановить тот превосходный контакт, который был между ними до рождения малыша. Ей нравилось рассказывать ему о разных происшествиях, случившихся в ту пору, когда она была маленькой девочкой в Монтерее, хотя сами происшествия не казались ей больше реальными. В то время, как Джозеф с угрюмым видом сидел, неподвижно уставясь на огненные сполохи, появлявшиеся в маленьких окошках печи, она говорила ему:

— У меня был пёс. Звали его Камилл. И я, бывало, думала, что это — самое прелестное имя на свете. Я знала девочку, которую звали Камилла, и такое имя шло ей. У ней была кожа нежная, как камелии, и я назвала пса в её честь,[15] а она очень обиделась.

Элизабет рассказывала, как Тарпи застрелил человека, незаконно поселившегося на незанятой земле, и был повешен на суку дерева, растущего на отмели, где ловили рыбу; она также рассказывала о худощавой, строгой женщине, которая была смотрительницей маяка в Пойнт-Джо. Джозефу нравилось слушать её тихий голос, обычно он не вникал в слова, а, взяв её руку, водил по ней кончиками пальцев.

Иногда она пыталась рассеять его страхи.

— Не беспокойся о дожде, дорогой. Будет он. Даже если не будет достаточно воды в нынешнем году, будет в следующем. Я эти места знаю, дорогой.

— Но ведь нужно так много дождя. Если он вот-вот не начнётся, времени не хватит. Дождь пойдёт на будущий год.

Как-то вечером она сказала:

— Думаю, я бы не прочь снова съездить покататься верхом. Рама говорит, что теперь мне это не повредит. Съездишь со мной, дорогой?

— Конечно, — сказал он. — Через некоторое время начнём понемногу. Тогда это тебе не повредит.

— Мне бы хотелось, чтобы ты съездил со мной к соснам. Хорошо было бы подышать запахом сосен.

Он медленно поднял на неё глаза.

— Я тоже думал о том, чтобы съездить туда. Там на поляне есть источник, и я хочу посмотреть, высох ли он так же, как и все остальные.

Его глаза ожили, когда он подумал о растущих в кружок соснах. Скала была такой зелёной, когда он видел её в последний раз.

— Должно быть, тот источник — глубокий, я и представить себе не могу, чтобы он мог пересохнуть, — сказал он.

— О, у меня, чтобы поехать, причин гораздо больше, — смеясь, сказала она. — Думаю, я что-то тебе уже рассказывала. Однажды, когда я ещё носила ребёнка, я обманула Томаса и поехала к соснам. И вот я очутилась посередине поляны, где стоит большая скала и находится источник.

Она нахмурила брови, пытаясь вспомнить точно, как всё было.

— Конечно, — сказала она, — причина того, что случилось — моё положение. Я всё воспринимала обострённо.

Она быстро подняла глаза и обнаружила, что Джозеф внимательно смотрит на неё.

— Да, — сказал он. — Расскажи мне.

— Ну, как я и говорю, всё дело было в моём положении. Когда я носила ребёнка, даже мелочи препятствовали мне со всё возрастающей силой. Я шла вперёд и не находила пути. Я шла, продираясь сквозь кусты, а потом попала на замкнутую площадку круглой формы. Там было тихо, так тихо, Джозеф, как нигде. Я села под скалой, потому что всё там было словно пропитано покоем. Мне казалось: мне должно было быть дано что-то, что мне было нужно.

То ощущение вновь возникло у неё, когда она заговорила о нём. Отбросив волосы, упавшие на уши, она устремила взгляд широко раскрытых глаз вдаль.

— И я испытала чувство какого-то самоотверженного влечения к скале. Это трудно описать. Меня влекло к скале больше, чем к тебе, к малышу, или к самой себе. А ещё труднее описать то, как я, сидя там, вошла внутрь скалы. Из меня вытекал ручеёк, и я была скалой, а скала была, — ну, я не знаю, — самым дорогим для меня на свете.

В волнении она оглядела комнату. Её пальцы вцепились в юбку. То, о чём она намеревалась рассказать как о какой-то шутке, вновь настойчиво напомнило о себе.

Джозеф сжал пальцами её дрожащую руку.

— Расскажи мне, — мягко, но настойчиво повторил он.