Неумолимая жизнь Барабанова

– Откровенность – основа понимания, – проговорил Кнопф, играя новоблагословенным баритоном. – Ты только не воображай, что я чего-нибудь задумал. Ничего я не задумал, и не кидайся на меня, пожалуйста. Я тебя выручил, если хочешь знать. Да, выручил! Больше никто тебя твоей дочкой пугать не сможет. Потому что ее, твою дочку, Кнопф у всех из-под носа увел! И убери ты руки! Лучше на, закури. Ну, дело твое. – Он вновь раскурил смрадную сигарету. – Ты, Барабан, задумайся, сколько от тебя всякой беды, мелких неудобств сколько… А все потому, что попал ты в ихние лапы. И вот я тебя освободил. Живи, Барабан, радуйся. Но сначала, Шурка, радоваться буду я. Так справедливо.

Я разозлился, хотел схватить Кнопфа за шиворот, но он удивительно ловко вильнул в сторону (физкультурник чертов!) и, рассыпая сигаретные искры, принялся уверять, что вот-вот все разрешится наилучшим образом. Я, было, осатанел, но по ту сторону кустов на улице загремел велосипедный звонок, и велосипедные колеса зашипели по мокрому асфальту.

Боже мой! Негр, настоящий негр с черной лоснящейся рожей вышел из гущи сирени, держа мою Оленьку за руку.

– Приветик, – сказал негр, – у нас все в порядке.

Оленка рванулась, Кнопф сделал разрешающий жест. Мы обнялись и чуть не повалились на ступеньки.

Дочь моя лепетала, как младенец, она даже икала, как это бывает с малыми детьми после истерики. Слез, однако, не было. Понемногу я разобрал, что они с Эдди не только целы и невредимы, но и вещи их остались при них.

– Вот так-то, – сказал Кнопф у меня из-за плеча, – обстоятельства меня не переломили, я не стал мелким жуликом. Мое – отдай, но чужого я не трону.

– Папочка! Милый папочка! Скажи, чтобы он нас отпустил. Он дерется, они кричат, как звери. Мы с Эдди не выдержим, мы спятим! – Вот тут-то дочка моя и заплакала, я же оцепенел от ужаса и гнева. Но прежде чем я собрал хоть какие-то слова, заговорил Володька. Он вообще в этой сумятице стал соображать гораздо быстрее.

– Шурка, – сказал он, – не сходи с ума. Твоих детей никто не тронул и пальцем. При правильно организованном деле дерутся, кому это положено.

Тут я несмотря на свое смятение разглядел сквозь сумерки, что черная физиономия местами повреждена. Квадратики темного пластыря на скулах, нос и губы, распухшие много более того, что отпущено негроиду природой, а главное – ужасная темная нашлепка на ухе.

– Ты видишь, Барабан, сказал Кнопф, – твоих детей защищают на совесть. Степан – спецназовец, Степан – ветеран, Степан – испытанный боец. Скажи-ка, Степан, где ты воевал?

– Я до фига где воевал, – ответствовал темнорожий Степан.

– Оленька, – спросил я, – с кем он дерется?

Дочка судорожно вздохнула и сказала, что им с Эдди ничего не видно. Но приходят какие-то люди, и Степан с ними бьется.

– Ну, убедился? Врагам нас не одолеть. Мы доберемся до Праги хотя бы пешком. Степан, мы доберемся?

– А то! – сказал негр.

В тот вечер я отдал Кнопфу ключи от автобуса. А что было делать?

* * *

Немногого мне удалось добиться от Кнопфа. Каждый день к вечеру Степан с расквашенной мордой привозил ко мне на свидание Олю либо Эдди. Ни Степан, ни Кнопф не мешали нам разговаривать, и я мало помалу уверился, что нынешнее пленение и в самом деле наименьшее из возможных зол. Смущало то, что дети (и мои, и чужие) становятся от жизни впроголодь все прозрачнее. Деньги Ваттонена, которые прикарманил Кнопф, таяли, мои финансы тоже не были рассчитаны на широкие Володькины планы, и все мы сидели голодом. Некоторое оживление вносила негритянская рожа Степана, следы поединком на ней сменяли друг друга и придавали нашему чернокожему бойцу удивительную молодцеватость. Откуда силы брались?

Наконец, Кнопф подбил меня заняться извозом. Я объезжал окрестные хутора и мызы и свозил селян на городской базар. Селяне норовили рассчитываться натурой, и я не спорил. Теперь Кнопф изготавливал по утрам толстые, как подушка, омлеты, а вечером скармливал нам творог со сметаной. Через неделю, однако, мои фуражировки прекратились. Компания румяных эстонских парней остановила автобус между двумя мызами, вывалила крестьянский товар в придорожный грязный снег, мне же был обещан широкий выбор несчастий.

«Махровый национализм!» – сказал Кнопф, выслушав рассказ о диверсии. – «Что ж, Шурка, теперь моя очередь».

Признаюсь, коллега Кнопф поразил меня. С насупленным от старательности Сергеем они вынесли из дому легкий деревянный лоток и картонный короб изделий.

Боже правый! Мне и в голову не могло прийти, что Кнопф додумается до такого. Да что там додумается! Все это нужно было сделать, и уж конечно, не в одиночку, а усадив за работу детей.

– Кнопф, – сказал я. – Ух, Кнопф!

Было чему удивляться, было! Хитроумец придумал делать терновые венчики аккурат в размер тех распятий, которые продавались в здешних храмах.

– Видишь ли, Шурка, здешний терновый венец против нашего никуда не годится. Нету в нем страшности, нету в нем ужасности.

Но Кнопф был и гибок. Для публики с деликатным нервным устройством у него были нимбы европейского образца из проволочек и звездочек.