Неумолимая жизнь Барабанова

– Видишь, как хорошо, – сказал Кнопф, – а не то пришлось бы тебе завязывать глаза. – Он толкнул меня в самую гущу мокрых кустов, и там оказалась калитка. Он толкнул меня еще раз, и мы оказались в темных сенях. Тут же распахнулась следующая дверь, и в широком проеме освещенные неярким электричеством появились две наши пары.

– Прошу любить и жаловать! – сказал Кнопф ни к селу, ни к городу, но они-то и в самом деле обрадовались мне, я видел. Нина схватила меня за рукав, и несколько слезинок быстро-быстро скатились у нее по щекам.

– Мы ничего не играем, – сказала она. – Владимир Георгиевич оделся Иродом и пошел в мэрию. Ничего не помогло.

– Еще хуже, – молвил Кнопф, – меня оштрафовали.

– Считай, что тебе повезло. Вот нарядился бы Христофором-псоглавцем, узнал бы кузькину мать в полный рост.

– От тебя сочувствия дождешься, пожалуй… – и тут же строевым голосом: – Чаю, юноши, чаю!

Петя с Сергеем забрали со стола внушительный электрический самовар, вышли в сени, оттуда донесся звон ковша о ведро.

– Вижу, что удивлен, – сказал Кнопф, – но с водопроводом дороже, а у нас режим жесткой экономии.

– Нет, – сказала Анюта, до того молчавшая и только сводившая бровки. (Первое время эта ее привычка очень меня смущала. Слишком похоже было, что девочка в кого-то целится.) – Нет, нет, Александру Васильевичу понравится: у нас и колодец, и ведро с водой в сенях…

Тут только я заметил, что к чаю на столе один ноздреватый хлеб с точками изюма да сахарница с мелкими и как будто обсосанными осколками сахару.

– Давай начистоту, Кнопф, ты моришь детей голодом.

У Кнопфа сделалось необыкновенно умное лицо, и он ничего не сказал. Зато Петр Лисовский с неожиданным напором принялся объяснять мне, что я не понимаю специфики их существования. Остальная труппа слушала его с явным одобрением.

– … человек выше сытости! – приговорил Лисовский Петр, и теперь они все вместе с Кнопфом победительно смотрели на меня.

Нет, к такой метаморфозе Кнопфа я решительно не был готов. И с какого конца было мне теперь начинать про Олю и Эдди? Я достал из бумажника несколько местных купюр и хотел отправить мальчиков за чем-нибудь съестным, но зорко следивший за мною Кнопф вмешался:

– Дай баксы, – сказал он. – Дай, дай! Тут одно место есть. Ей Богу, дешевле выйдет.

Ребята исчезли во тьме, а я без обиняков сказал Кнопфу, что он скотина.

– Театр нужно продавать, как бублики, понял ты? Играй своего Ирода, придуривайся Христофором, но не лезь туда, где у Ваттонена получается лучше!

– Ваттонен – носорог безрогий! – с ненавистью проговорила Аня. – Ваттонен убежал, деньги взял, нас бросил.

А глаза! Как у нее сверкали глаза при этом!

– А много ли денег уволок Юхан?

– Все до копейки, – честно сказал Кнопф. Я покосился на Аню, промолчал, но Володька-то понял, что вопросы остались. Тут вернулись мальчики с ветчиной, сыром и маслом, и мы стали устраиваться вокруг стола. Среди провизии, кстати, оказались две бутылки пива. Подозреваю, что ребятишки принесли этот невинный алкоголь для умягчения нашего с Володькой разговора. А я как раз и боялся увязнуть в спокойном течении наших бесед.

– Что же ты не зовешь к столу всех?

Кнопф заерзал и оскалился.

– Потерпи, – сказал он. – Потерпеть надо. – Укусил с яростью бутерброд, не прожевав, отхватил еще, запил судорожно.

– Не набрасывайся, – сказал я, стараясь не глядеть на детей. – Живот заболит.

Кнопф отставил чашку, судорога прошла по плохо выбритому горлу. У Пети Лисовского лоб покрылся бисерным потом.

– Ты себе вообразил черт знает что, – молвил Кнопф, и я поразился. Голос коллеги был полон чувства и модулирован столь эффектно, словно прежнего интригана подменили чтецом-эстрадником.

– Если угодно, проговорил он, косясь на исчезающие бутерброды, – ты стал свидетелем разгрузочного дня. – Сытость – враг артиста.

– Глупость враг артиста! – не сдержался я. Тут мы оба сообразили, что беседа у нас выходит слишком странная, выбрались из-за стола и вышли под звезды. Голая сирень топорщилась вокруг крыльца. Кнопф закурил, и удивительное зловоние распространилось.

– Во-первых, Ваттонен, – проговорил он развратным, жирным каким-то баритоном. – Его репертуарная и гастрольная политика…

– Я убью тебя, Кнопф!

– Шура, нужно собой владеть, а ты, я вижу, был у Ваттонена. Могу вообразить, что наговорил тебе этот скотовод. У него, между прочим, удивительные способности к русскому языку. Ну, вот… Я сказал: идем в Прагу! А этот козел чухонский уперся. Что мне было делать?

– Зачем тебе Оленька?