Неукротимая

Пытаюсь разобраться, что же я чувствую по этому поводу? Страх? Радостное волнение? Стыд? Не могу выцепить какое-то одно конкретное чувство. Я смотрю на самолет, гадая, как за семь отведенных минут описать толпе незнакомых людей самое интимное и сложное переживание в моей жизни. Я написала книгу и стала писательницей, а теперь должна стать рекламщицей, которая эту книгу продаст. Но какой вообще смысл быть писательницей, если нужно говорить что-то о том, что я уже и так сказала – в книге? Разве художникам нужно писать картины, объясняющие смысл их картин?

Как-то раз я уже была возле этого гейта. Три года назад я выпустила свою первую книгу и путешествовала с ней по стране, рассказывая о том, как наконец, обрела свое «долго и счастливо», отказавшись от застарелых привычек – переедания и алкоголизма – ради сына, мужа и писательства. Я выходила на сцены по всей стране и передавала главную идею своей книги внемлющим мне женщинам, полным надежд: Не сдавайтесь. Жизнь трудна, но вы – воительницы. И однажды все еще будет.

Но не успели в моей книге высохнуть типографские чернила, как я уже сидела в кабинете психолога и слушала, как мой муж рассказывает, что спал с женщинами налево и направо чуть ли не с первого дня нашей семейной жизни.

Когда он сказал: «Я спал с другими женщинами», я задержала дыхание, а когда снова вдохнула – пахло нашатырем. Он продолжал извиняться, уткнувшись взглядом в свои руки, и в какой-то момент его бессильное заикание вызвало у меня приступ хохота. От него обоим мужчинам в комнате – и моему мужу, и психологу – стало заметно не по себе. А мне их неудобство вдруг придало сил. Я посмотрела на дверь и позволила волне адреналина вынести меня из кабинета и здания и пронести по парковке к моему минивэну.

Я забралась на водительское место, немного отдышалась и вдруг поняла, что не чувствую в себе отчаяния жены, которой разбили сердце. Скорее писательскую ярость – ведь мне испоганили всю малину! Фурия в аду ничто по сравнению с мемуаристкой, чей муж только что подложил ей в историю такую свинью.

Я была зла на него и полна отвращения к себе. Я потеряла бдительность. Поверила, что все остальные персонажи моей истории будут вести себя так, как должно, благодаря чему сюжет ровно и гладко прокатится по проложенному пути. Я подвергла свое будущее и будущее своих детей риску, доверив руль другому персонажу. Что за дура! Ну ничего, больше это никогда не повторится. С этой минуты я снова беру руль в свои руки. Это моя история и моя семья, и только мне решать, чем все закончится. Я приму все то дерьмо, которое вывалили мне в душу, и обращу в золото.

Я вернула контроль над ситуацией – с помощью слов, предложений, глав и сюжетов. Начала с того, что разобралась с этим у себя в голове – создала там здоровую, исцелившуюся от проблем семью и дальше начала танцевать от нее. Конечно, будут и ярость, и боль, и долгий процесс исцеления, терапия, самопознание, прощение, нежелание доверять, а затем, в конце концов, новые ростки близости. Искупление. Я не знаю, как было на самом деле: может, я сначала прожила следующие несколько лет и потом написала о том, что произошло, или, может, я сначала описала эти три года, а затем изо всех сил постаралась воплотить их в жизнь. Это не имело значения. Важно было лишь то, что, когда помутнение этих лет прошло, у меня на руках осталась мрачная мелодрама, в которой были предательство, прощение, боль, искупление, разрушения и исцеления. И в семье, и в бумажном переплете. Шах и мат тебе, Жизнь.

В книге Энн Пэтчетт «Правда и Красота» читатель на презентации подходит к столу, за которым Люси подписывает книги, и спрашивает про ее мемуары: «Как вы умудрились запомнить все эти события?». А она отвечает: «Я их не запоминала, я их писала».

Закончив «Воина Любви», я вручила Крейгу рукопись со словами: «Вот. Вот зачем все это было нужно. Я сделала так, чтобы в этой истории появился смысл. Мы с тобой выиграли войну. Наша семья выиграла. Мы стали историей любви. На. Не благодари».

Война действительно закончилась, и теперь я хочу домой. Но дом превратился в кроличью нору, в глубине которой мы с Крейгом смотрим друг другу в глаза и пытаемся понять: Что же будет дальше? Что мы на самом деле выиграли в этой войне?

Звоню сестре и спрашиваю, можно ли мне отменить поездку в Чикаго? Так хочется, чтобы она сказала мне, мол, ничего страшного, можно и отменить, никаких проблем. А она говорит:

– Отменить можем, но проблем будет куча. Есть же договор, тебя ждут.

И вот я делаю то, что должна. Представляю себе, как выгляжу со стороны – прямая спина, крепко сжатые губы. Но в душе я понимаю, что моему «я», жидкому, пришлось затвердеть. Вода обратилась в лед. Гленнон покинула здание. И все у нее под контролем. Я сяду в самолет и полечу рассказывать историю, в которую, похоже, и сама не особо верю.