Нетелефонный разговор

Рецензировать нечего – играем слабо, как бы ни старались! Всех, кто выпадает из этого ряда, они уже купили, а тех, кто подает надежды, купят. Остаются без внимания те, кто внимания не достоин. Вот и вся причина плохой реализации моментов, судейства в их пользу! Каждый из них играет лучше каждого из нас – как же можно команде рассчитывать на успех? Надеяться да, можно, мы и надеемся, бывают чудеса, а рассчитывать глупо.

Я вот до двух инфарктов допереживался. И – хватит о футболе.

Совершенно естественно – о сердце. Как зажмет, почувствую сразу свою немощь (ох и часто!), так вспоминается мне: раннее утро, и поезд неспешно, как-то торжественно, въезжает среди солнца, зелени и кислорода – на умытую уже станцию Кисловодск. Май. Фиалки. Тюльпаны. Сирень, тяжелая, махровая, персидская. Запах дурманит. Сумка легкая, и мне чуть за сорок, несмотря на ранний час, встречают местные – и в гостиницу «Кавказ». Она тогда была единственная, в общем, в городе, где жизнь возможна. Как ее горцы не прозвали по-большевистски – «Гостиница № 1»?

Много лет подряд, не дождавшись московского тепла и света, срывался я на встречу с весной в Кисловодск, не то чтобы в горы, не альпинист, но – ведь ровного пространства там и нет – или в гору, или под гору. Ровно – только в ресторане.

А в рестораны я там не ходил. Утром из гостиницы быстрым шагом, в кроссовках «Пума», наперерез всей пешеходной дорожке, усеянной тучными санаторниками, – на Красное Солнышко и выше. Сначала – за минут сорок, а через недельку – уже за 34 минутки взлетал по терренкуру туда, где выше – только орлы.

Господи, вспомнил – и сердце сжалось, защемило: неужели это был я? Так быстро? Там сочинилось:

По терренкуру
Ходят пуза
Всего Советского Союза.

Окно распахнуто. Птицы заливаются. Солнце разглаживает московские морщинки и производит свои, кавказские. Доставай бумагу, в скромной этой гостиничной комнате – кровать да стол. Да ты! Да Лермонтов! Что еще нужно, чтобы написать:

ТЕНГИНСКИЙ ПОЛК

Как дважды два,
Как дама бьет валета,
Мартышка,
Он остынет погодя,
А нет так нет –
Рассудят пистолеты,
И дай-то Бог,
Чтоб не было дождя.
Но хлынул ливень,
Взбалмошный по-горски,
Смывая кровь
Со склона Машука,
И не случилось
В сонном Пятигорске
На ту беду
Ни ваньки, ни возка.
Наладят в полк
Тверезого солдата,
Доверив объясняться
Сургучу,
И Варенька, потупясь
Виновато,
Затеплит поминальную свечу.
Растянутся
Дознание и склока
На месяцы, на годы,
На века,
И станет пусто
В ожиданье Блока
В святом строю
Тенгинского полка.

Я много раз бывал в Кисловодске, всегда почти весной, и образ неповторимого этого города живет во мне и сейчас, когда ни сам я, ни врачи ничего хорошего не могут сказать о моем сердце, с которым мы тогда мячиком прыгали по склонам. И подорожной в горы не выпишут.

И всегда, едва поезд сворачивал в Минводах вправо и неторопливо катил мимо Пятигорска в сторону моего Кислородска (не ошибка!) со скоростью лошадиной рыси, я представлял, как по тем же местам верхом прогуливался Лермонтов – так как я помнил все эти пейзажи с детства по лермонтовским рисункам.

Горы нечасто меняют лицо, а выражение «горы своротить» просто социалистическая мания величия. Все осталось, и Машук на месте, а вот знаменитую ресторацию в Пятигорске снесли, ресторации – не часть пейзажа.

Вспомнилось удивление при виде лермонтовских рисунков – какой первоклассный рисовальщик, и почерк рукописей, летучий, устремленный вперед, как гусарская рысь.

И здешние места, ставшие снова предмостьем новой чеченской войны ли, кампании ли, воспринимаются мной в исторической традиции.

С известным лермонтоведом дядей Леней излазили мы подробно гору Машук, вооруженные его знанием всего-всего о дуэли и вообще о поэте. Начали с того, что он начисто, опираясь на десяток причин, отверг нынешнее место с неудавшимся опекушинским портретом. (В скобках хочу сказать о не знаю чьем поручике Лермонтове у Красных Ворот в Москве: угадано конгениально!) «Отсюда ресторация была не видна, вот так!» – говорил дядя Леня.

И в домике Верзилиных стояли у белого рояля-прямострунки, и на креслах сидели. И как бы видели Мартынова, одетого по-горски, в черкеске с газырями и серебром, в лохматой папахе. Дядя Леня был пожилым человеком и казался мне тоже чуть ли не современником поэта. И пахло свечами и нафталином. И был бал (как из букваря).