Нетелефонный разговор

И вполне возможно, что стол этого иезуита стоял рядом со столом того, другого, придумавшего инструкцию – подарить мне мои заветные 92 дня лишней свободы.

Я люблю выходить
На железнодорожных вокзалах,
Чтобы был позади
Не антихристов этот полет,
А березовый лес,
И колесная пляска на шпалах,
И туман, как в парной,
Над непуганой сонью болот.
Продолжается жизнь,
И первейшая необходимость,
Чтоб ее непрерывность
Журчала и била ключом!
И в купе, за чайком,
Четырех человек совместимость
Увлеченно, по-детски,
Говорит ни о чем.

Сторонний человек

Конечно, мне не удалось – да я нарочно и не строил ее – построить стену между собой и властью. Конечно, и меня иногда увлекала романтика военного подвига и всяких комсомольских затей. Но если бы судили конформистов, моего имени даже самым последним не было бы в списке подсудимых; и мне до сих пор не верится, что эти, под красными знаменами, всё менее горластые, всерьез, а не по инерции заражены радиацией коммунистического энтузиазма. Мне кажется, что они по существу выходят на поминки по ушедшей молодости. Мы простим их в прощеное воскресенье.

Мы живем в другое время. Так считается. А мне кажется, что в то же самое. Ну и что с того, что можно послать на хуй участкового милиционера (попробуй пошли!), что можно купить завезенные челноками дешевые турецкие кроссовки, что в желтых изданиях публикуются фотографии задницы, сделанные даже не в замочную скважину. Хозяева у нашего времени остались те же, энергичные люди из партийных. Другие фамилии? Нет, даже и фамилии те же. И Егор Кузьмич Лигачев, вырубивший виноградники, открывает первое заседание новой путинской Думы. Вписался – не обоссался.

Нет, меняется не время – ведь и при пустых прилавках мы ухитрялись не голодать – меняемся мы! Все больше как бы разрешено, но годы оставляют нам все меньше степеней свободы. Уже я не побегу в ночь в очередь – взглянуть на Джоконду, не то что не убегу в Израиль. Мое неучастие во всеобщем бунте или всеобщем ликовании стало теперь тотальным, глухим. Кстати, я и слышать стал плохо. Дело катится к слуховому аппарату. А как докатится, что же, все, подводи черту под прошлым и под будущим.

Но как-то удалось мне прожить в иллюзии почти полной независимости от властей предержащих. Один раз всего я присутствовал на предвыборном собрании Союза советских писателей, в котором состоял, да и состою, много лет. Никогда не забуду этой комедии. Я знал, что все уже решено, расписано поминутно, кого оставят, кого вычеркнут в списках. Но когда утверждали регламент: «Докладчику Сергею Владимировичу Михалкову – полтора часа»… – вякнул со своего левого фланга: «Час!» И поднялась легкая суета недоумения.

Я сидел, довольный собой, выскочка, сторонний свидетель больших свершений в своей организации. Организации ничего не стоило смести меня, легко, как пешку с доски. Вышел на трибуну докладчик и с присущим ему талантом, еще до того, как разложил бумаги для зачтения, глянул на меня, одинокого идиота, и сказал:

– П-полтора ч-часа, по-отому что я з-заикаюсь!

Я читал письма Александра Вертинского, растерянные – домой, с гастролей, и унизительные – начальству. Какая жалкая судьба великого русского артиста, запряженного долгом кормить семью, ни разу не упомянутого в газетной рецензии даже на далеких морозных задворках: была команда – не замечать. Три тысячи концертов спел он, простуженный и счастливый тем, что хоть разрешают работать. Напел-таки детям на дачу под Москвой. А дочка Настя мечтала спать в пионерском галстуке, когда ее примут в пионеры.

И это человек, привыкший общаться в эмиграции с Шаляпиным и Марлен Дитрих, настоящий патриот Родины, которая как могла унизила своего выдающегося сына. Она еще поставит ему памятник, но не надо мне такого патриотизма и такого унижения!

Я, конечно, был пионером, носил красный галстук и знал тогда, что означают три его угла. Но дальше моя партийная карьера засбоила, и жизнь отодвинула этого мальчика на обочину до того больно, что для меня, уже автора книг и известных песен, стало невозможно, вот как все пишущие, принести или даже послать в журнал свои стихотворения. Я знал и знаю: я – сторонний человек и тем, и нынешним.

Однажды все-таки я дал слабину и пришел в «Новый мир» со стихами. Я не сам пришел – Женя Винокуров, мой товарищ, ведавший в журнале поэзией, пригласил. Я принес, помню, 10 стихотворений. Женя выбрал шесть, аккуратно сложил их в корочку, поставил в шкаф и предупредил:

– Сам понимаешь, придется подождать – до десятого номера все запланировано. – И мы перешли на светские воспоминания о наших кисловодских прогулках.