Нет примирения!

— Сосна в лесу! — И вспоминает. — В лес завтра едем. Буфет с пивом будет. На машинах. Вы поедете?

Григорий отмахивается:

— Забава.

А Даша не отвечает — смотрит и смотрит на искалеченный торт, украшение стола… Бессмысленно торчит из него обгрызенный селедочный хвост…

Иван Терентьевич встает икая:

— Пошли, старуха!

Сразу начинает прощаться Авдотья Мироновна:

— До свиданья, голуба, чудесно у вас!

Рвется на привязи пес, выпроваживая чужих за калитку.

Силится быть изящным рыцарем курносый толстяк — с трудом ловит Дашину руку, слюнявит пьяным поцелуем:

— Поехали в лес… На машинах. Завтра. Буфет с пивом.

Лязгнув со звоном, отрезает Дашу и Григория от улицы железный засов. Замолкает пес во дворе, и тишина, как в спящем царстве, опускается на бревенчатый дом с пристройкой.

Медленно возвращается Даша в комнату, останавливается на пороге: уродливо разворочен обильный стол.

Григорий за спиной внезапно разъяренно кричит:

— Ну и к черту, к черту всех, раз не захотели — не надо! Уйду с завода, попрыгают без Свиридина, попрыгают! Уйду!

Даша тихо спрашивает:

— В лес завтра с утра едут?

— А ты что? — удивленно начинает Григорий, но она перебивает властно:

— Мы тоже поедем!

…Авдотья Мироновна и Иван Терентьевич приближаются к домику с верандой. Она держит мужа за локоть, рассуждает степенно:

— Не та нынче молодежь пошла, не та… Винегрета сготовить и то не умеют. А с гостями у нас и верно случай был, помнишь, Иван Терентьевич?..

— Иван!

Из-за калитки, из зарослей садика выскакивает человек в телогрейке:

— Беда, Иван! На базе у Ручкина вчера комсомольцы рейд провели. А сегодня к нему уже из милиции явились. Как бы теперь к тебе не нагрянули. О случае чего — я вас никого не знаю, и вы меня тоже. И ни цинковых, никаких отродясь не видывал…

Перепуганный человек в телогрейке исчез так же быстро, как и появился.

Иван Терентьевич очумело уставился на жену:

— Лежат еще?

— Лежат…

— Говорил, не держи!

— А что их задаром было спускать?

— Задаром, задаром! А теперь вот опять закапывать? — Он одним прыжком оказался в доме, кинулся в угол. — Где ключ от сарая?

— Может, минует, как в те разы?

— Жди погоды! — выхватив ключ, он снова бросился к двери.

— А бостон? — крикнула Авдотья Мироновна.

— Черт! — прорычал он. — Давай!

Она открыла сундук. И оба уткнулись в него. Прямо на пол полетел сверток, другой, третий… Тюки, отрезы…

— Давай, давай! — торопил «деловой мужик», судорожно запихивая в мешок все это страшное, не по-доброму нажитое добро.

Она бормотала:

— Сейчас, сейчас…

И лезла еще то в ящик комода, то в чемодан под кровать.

Так метались они почти в темноте, не зажигая света, в смертельной панике, трусливо оглядываясь в своем собственном доме…

XVIII

Словно в узком зеленом коридоре, по лесной дороге, мимо золотистых сосновых стволов мчатся переполненные людьми грузовые машины.

Звонко поют молодые голоса. На оживленных лицах улыбки.

Еще бы! Такая великолепная погода! Нежаркое, утреннее солнце! Смолистый воздух. Красивая дорога…

И стремительное движение — ветер в лицо!

Летят машины вперед по зеленому коридору, разграфленному по сторонам золотистыми соснами.

— Глядите! — кричит кто-то, встав в кузове, и размахивает рукой.

Впереди, в просветах между деревьями, сверкает вода.

Машины вырываются из густого бора на берег широкой полноводной реки и катятся еще некоторое время у самого обрыва. Потом одна за другой останавливаются в разных концах просторной поляны.

И бежит к воде паренек с удочкой в руках.

Прыгает вниз с крутого косогора другой, цепляясь за ветки кустарника.

Падают в воду ребята, взлетают брызги…

А где-то уже играет баян. И расстилаются на траве скатерти и газеты. Со смехом перебрасываются волейбольным мячом вставшие в круг ребята.

Толстяк тянет Григория к грузовику, заставленному ящиками с пивом. Даше не хочется с утра пива, но она тоже пробует стаканчик.

Толстяк продолжает начатый Григорием разговор:

— И уйди! Покажи свою гордость! Подай заявление и уйди!

— И подам!

— Подай! — подзадоривает толстяк. — Да вот и начальство! Эй, Илья Фомич! — с храброй развязностью захмелевшего подчиненного окликает он старого мастера. — К шалашику нашему двигайте!

— Спасибо, дорогуши. Не потчуюсь.

— А вы на прощанье, Илья Фомич!

— Далеко ли едешь? — прищуривается мастер.

— Да не я… Он! Свиридин наш — золотые руки! С завода уходит — довели хорошего человека.

— Ладно тебе, — небрежно бросает Григорий, хотя ему нравится, как нахваливает его собутыльник, и, не в силах удержаться от дополнительной похвальбы, говорит уже сам, будто между прочим: — Мастер давно меня знает. Лет с десяток, поди, вместе крутили. А теперь вот с другими пусть… Надумал я окончательно, Илья Фомич…

— А ты не торопись, дорогуша…

— Да что толку ждать-то? Считайте, официально вам заявление сделал, при свидетелях! И жду резолюцию.

— Ну, жди, жди! — сердито отвечает Илья Фомич и идет дальше.

— Может, все же выпьете с нами?

— Благодарствую!

— Хитрый старик! — подмигивает Григорий, когда мастер уходит. — А ну, лей еще!

Толстяк наполняет стаканы и громко произносит, хихикая, довольный собственным остроумием:

— Пьем за культурную резолюцию!