Нет ничего невозможного. Путь к вершине

В этот раз в финале Giir di Mont меня ждал сюрприз. Я выбежал резко, с большой легкостью, и вдруг оказался впереди всех. Рикардо Мехиа следовал за мной — как всегда, бегом, даже на подъемах с невозможным уклоном, короткими, динамичными шагами. И я попал в ловушку. С этого момента мы чередовались: впереди шел то он, то я. Я опережал его на спусках, а он обгонял меня на подъемах. На вершине после последнего подъема у него было преимущество в две минуты, и если я хотел победить, оставался только один вариант — бежать вниз с такой скоростью, словно от этого зависит моя жизнь. Когда до цели был всего километр, я догнал его, но никак не мог опередить. Оставалось триста метров до финиша, и мы выбежали на асфальт. Легкий подъем отделял нас от цели и… от вожделенного автомобиля. Рикардо, гораздо более опытный и хитрый, чем я, не дав мне ни секунды на размышления, побежал спринтом. На последнем спуске он экономил силы, а я, наоборот, израсходовал их все в попытках обогнать его. Он летел к финишу как пуля. Я видел, как он удаляется, и не мог ничего поделать, мои ноги не отвечали на импульсы, которые посылал им мозг. В этот раз шесть секунд превратили меня в проигравшего.

Многие годы я ошибался, думая, что забег — это то, что происходит между пистолетным выстрелом старта и моментом пересечения финишной черты. Я был слеп, когда считал, что соревнования — это бинарное понятие, где можно только победить или проиграть, показать только хороший или плохой результат. Потребность в хорошем результате не позволила мне увидеть, что самым важным на марафоне Сегама была не поддержка публики и не углеводный ужин накануне, а страсть, с которой простые Альберто и Айноа превращали поселок, горы и весь этот день в волшебство для всех жителей. Что настоящее празднование победы — не подняться на подиум, а болтать всем вместе за столом, ужиная в компании бегунов, организаторов и зрителей. Или что на Giir di Mont соревнования были не так важны, как пицца из забегаловки Пеппы. Но все это незнание было платой за то, чтобы достичь физической формы и соревновательных инстинктов, которые дали мне механизмы и знания, приводящие к успеху.

Хардрок: сто миль, чтобы поцеловать камень

Начинало темнеть, когда мы различили вдали Вирджиниус, горное седло на уровне почти четырех тысяч метров на юге Колорадо. К счастью, мы уже выбежали из леса, и, несмотря на то что в тени деревьев видимость была слабой, небо еще светилось. На нем оставалось несколько облаков — они давали понять, что в любой момент может разразиться ливень из воды и снега, чтобы сделать еще веселее день, проведенный среди града и молний, и напомнить, чью территорию мы оккупировали.

Желтоватый блеск скал быстро исчезал из виду, а перед нами встал гребень с сотнями каменных шпор, разрезающих небо. Между двумя из этих гранитных башен, в промежутке чуть шире метра, скрывался один из немногих коридоров, позволяющих пересечь горную гряду, не обходя ее вокруг. В этом тесном и неприступном месте был установлен пункт питания, самый высокий на этом маршруте и, вероятно, один из самых высоких на всех организованных забегах мира.

На дорогу к этому месту указывал длинный язык снега. Пейзаж становился монохромным: белый снег, все остальное — скалы, деревья, горы — черное. С этого утра мы пробежали уже больше ста километров, и я первый раз почувствовал усталость в ногах. Больше нельзя было растрачиваться на лишние усилия: например, ускоряться на пересеченной местности или перепрыгивать через калитку вместо того, чтобы открыть ее. Подъем был захламленный, и к языку снега не вело никакой тропы. Нам пришлось подниматься по наклонной плоскости, засыпанной камнями, которые катились вниз с каждым шагом. Я старался перемещаться быстро, не опираясь на землю всем весом, чтобы «обмануть» ее. Когда я наконец добрался до снега, он оказался очень твердым; хотя была середина июля и стоял день, на высоте более четырех тысяч метров он почти не нагревался. Мне пришлось изо всех сил напрячь пальцы ног, чтобы обувь сцепилась со снегом хотя бы на несколько миллиметров. Я молился о том, чтобы не поскользнуться и не упасть вниз. Небо тем временем теряло свою голубизну и постепенно становилось почти прозрачным, бирюзовым, затем желтоватым, оранжевым, а потом наконец взорвалось ярко-красным цветом, прежде чем исчезнуть в темноте черно-синего, после краткой вспышки пурпурного.