Нет

Все молчали. Хана смотрела в никуда, медленно тянула укропину между сжатых губ. Разговор этот надо было прекращать. Гросс значительно покашлял и положил руку Хане на плечо. Хана не шевельнулась.

— Я искренне думаю, что ты прав, — сказала она, и в повисшей паузе внятно поместился маленький залетный мотылек. — А теперь я предлагаю закончить обед вместе с приятной дискуссией. Нам, простите, надо вернуться к работе над фильмом о Холокосте.

Пока Калиппа искала уборщицу — убрать со стола, уборщица искала тряпку, Хелен и Ади тихонько доругивались и искали компромисс, на котором можно бы было действительно разойтись, Гросс забрел в туалет. Было тихо, светился кафель, на гигиенических шариках в писсуаре был нарисован иероглиф «чистый мир». Гросс помочился, стараясь попасть по шарику, потом привалился лбом к холодной кафельной стене. Откатил крайнюю плоть, сжал крепко, посмотрел на оголившуюся головку и на приставший к ее глянцевому пурпуру маленький белый катышек трикотажа. Попытался вообразить, что так было бы постоянно. Поморщился, представив себе трение белья об оголенную кожу. Отпустил крайнюю плоть, подтянул пальцами пониже, быстро застегнулся и пошел на съемочную площадку.

Глава 74

«Моццикони-окурок. А ты?» — «А я Моццикети-окурочек». «Моццикони-окурок. А ты?» — «А я Моццикети-окурочек». «Моццикони-окурок. А ты?» — «А я Моццикети-окурочек». Вот крутится, крутится, крутится, крутится в голове, ну что такое, откуда? — непонятно откуда, и, главное, почему-то так тошно от этих фраз, ну тошно, ну так тошно… Что-то в этой фразе касается собак. Каких-то очень несчастных собак. Ноги свинцовые, и так не хочется, ну так люто не хочется идти к Моцику, но тянуть нельзя уже, невозможно, три недели тянул, говорил себе: Лис, ну что ты? Это Моцик же, он смешной же и дурноватый, ты даже любишь его по-своему, чем-то даже они со Щ были похожи, кажется, у Моцика даже был кролик не то зайчик… И вот именно на этой мысли так невыносимо скручивало живот, только что судорогой не сводило мышцы ног, и кто-то маленький внутри начинал верещать: ой, ну не сегодня, не сегодня же, не сегодня, ой, ну не трогай меня, ну не лезь ко мне еще денечек, ой, у меня друг умер, вот только умер, и я, я два дня разбирал его вещи, коробки с его последними дарами разносил разным людям, с каждой коробкой отдавал кусочек Щ, как если бы раздаривал его мощи, как если бы телом его кормил их, поил его кровью… И сегодня внутри пакостно верещало, но невозможно было уже тянуть — и позвонил Моцику, и ужаснулся этих знакомых, Щ принадлежащих интонаций, и опять внутренне зарыдал, забился, — но кто-то взрослый внутри Лиса назначил встречу, пообещал зайти к Моцику в пять часов домой, — благо близко, возле магазина белья «Чистый мир», — а кто-то маленький внутри Лиса стонал и колотился, и вот теперь они шли домой к Моцику: Большой тянул, ругал, грозил и улещивал, Маленький волокся, цеплялся ногой за ногу, всхлипывал и сопротивлялся.

Когда выходили из подъезда, Лис выяснил, что собственно оставленную Щ коробку — забыл дома, и первая мысль была: ну, слава богу, значит, не судьба, — но Большой заставил вернуться, взять коробку и отправиться в путь снова; зато Маленький выклянчил такси и успокоился на пять минут — но вот теперь, когда до Моцикова дома три шага осталось, Маленький опять вопит и плачет, а Большой гладит его по головке и говорит: солнце, колбасик, рыбка моя, ну что ты? Тебе больно, что все дела Щ сделаны, окончены? Но ведь это ничего не значит, рыбка, маленыш, солнышко мое, это же только дела кончены, не Щ кончен, а Щ, кстати, был бы тобой доволен, тебе благодарен… Так и подошли к воротам — Большой Маленького на буксире волочил, так и звонок нажимали — Большой жмет, а Маленький висит на руке, не хочет никуда идти, а Лис между ними, как варежка, болтается, сам не знает, на что начинается. Открыл рослый кабан в черном слайсе, с низкой разрывных колец на большом пальце, с проступающей сквозь эластик крупной елдой, с тяжелым автоматом в руке — охранник.

— Я к Моисею Александровичу.

— Сюда посмотрите, пожалуйста.

В аксепторе — красивая картиночка: маленький голубой мотылек. Дорогой аксептор, хороший.

— Проходите, пожалуйста.

Горничная с тонкой талией и огромной, как сеймер, морфированной, что ли, жопой нежно отбирает пальто, обольстительно подает тапочки (и сиськи морфированные, точно), соблазнительно покачивает своим глобусом, скрываясь за углом огромной прихожей, и тут же появляется обратно с деревянным жбаном, полным веников и мочалок, благоухающих псевдорусской бытовой роскошью. Большой присвистнул, Маленький рот раскрыл.

— Это что же, он меня в бане собрался принимать?

— Моисей Александрович сейчас в бане с гостем, очень вас ждет, Александр Данилович, очень хочет вас видеть.

А пошел он на хуй! — взвивается Маленький. — На пять назначал — а сам с гостем! А пошел он! А пошел! Сам пошел, — резонно говорит Большой, — послушай, сейчас «пошел» — значит еще раз с ним состыковываться, вот уж; оставь пакет, а потом — «пошел», это да.

— Я оставлю пакет и уеду.