Нет

Как прекрасна ты, милая, в синем своем сарафане, особенно сейчас, когда точеные скулы наполовину скрыты напряженной рукой и тяжелым прикладом, когда один из ясных твоих глаз прищурен, а второй спрятан от меня кружком лазерного прицела, когда вся ты полна войной и азартом убийства, а я стою в сторонке и смотрю на тебя, такую, какой никогда не знала тебя: маленький воин, упрямая амазонка. Муж твой, бледный от страха, с таким же огромным автоматом в руках, боком бежит через двор, блестит в слишком ярком свете сине-черным кротовьим отливом, и на секунду я перестаю верить, что ты спустишь курок, я не могу себе представить, что если ты любишь его хоть вполовину так, как я люблю тебя, то при каких бы то ни было обстоятельствах палец твой сумеет спустить курок, мозг твой прикажет спустить курок, сердце твое выдержит спустить курок… И когда ты спускаешь курок, я глупо закрываю глаза и открываю их только на его крик, и заставляю себя посмотреть на то, как медленно падает лицом вниз небольшое плотное тело в темной кротовьей шерсти, на то, как скрывается под ним идущая из живота тонкая струйка алого дыма, и дальше я почему-то впадаю в ступор, в сомнамбулическое состояние, в котором не слышу вашего смеха, не ощущаю того, как твой Крот теребит меня за плечи, не понимаю, что мы с тобой победили… Потому что сознание мое замедлилось в какой-то точке, и сейчас я чувствую, как именно и как быстро человек сходит с ума; потому что мне кажется, что если я закрою глаза и не буду открывать их какое-то время, то окажется, что это была не игра и что не маленькая присоска давала обильный красный дым на животе Алекси, и что не мы с тобой играли против него в «смоки» и вот — ты, мой отважный снайпер, принесла нам победу, — но что мы с тобой играли против него в гораздо более важную игру, что ты была на моей стороне и что теперь ты, мой отважный снайпер, принесла нам победу, — и твой муж мертв, и в этом мире есть только ты и…

— Фелли! Ау! Ку-ку! Ты в порядке?

…я.

Оставшиеся присоски — у меня пять, у Вупи две, у Алекси три — мы расстреляли в стену полигончика и смотрели, как струйки цветного дыма — две красных, пять синих и три зеленых — переплетались между собой, почему-то не смешиваясь и не образуя полутонов. Я вдруг вспомнила, что можно распустить частично волосы — чтобы побегать по полигончику, их пришлось уплести в две косы и косы еще огромной гулей уложить на затылке, и сейчас хорошо было распустить гулю, перетряхивать косы, чувствовать, как побаливает кожа там, где сейчас были чрезмерно затянуты волоски, — и вдруг поняла, что не могу сойти с места, такая усталость и такая слабость, совершенно непонятно, как существовать дальше, и полжизни отдала бы в тот момент, чтобы вот всегда стоять так, вкопанной в зеленое покрытие полигона, стоять, перетряхивать косы, не иметь нужды оборачиваться и смотреть, как он берет с твоего плеча автомат и несет их — свой и твой — на правом и на левом плечах, как школьник, провожающий девочку с сумками до метро. И я вдруг представила себе, как я несу за тобой сумки к метро, а ты смотришь на меня так тепло и нежно, а потом мы заходим в дом — в какой-то абстрактный дом, не в твой или мой, а в некий наш дом, и я ставлю сумки, а ты подходишь ко мне и целуешь в губы, и гладишь мой затылок, и спрашиваешь что-то ласковое, и я говорю: «Да», и ты отвечаешь мне тихо и очень вкрадчиво, касаясь мочки моего уха губами, языком задевая розовый изгиб ушной раковины: «А почему ты считаешь, что меня это должно интересовать?» — и с силой дергаешь меня за волосы назад, и я падаю перед тобой на колени, и… Горячей волной обдало при этой мысли и тут же стало дурно, и я поняла, что никогда в жизни не мечтала о женщине в этой роли, ни разу в жизни не видела женщину, перед которой хотелось бы — на колени, и что лучше бы мне было этого не понимать… Дым иссякал, две струйки — синяя и красная — ластились друг к другу, танцевали двусмысленно и сложно, синяя нападала, льнула, тянулась, старалась потрогать — красная вилась, расслаивалась и ускользала, синяя в отчаянии отодвигалась, начинала виться сама для себя и тут же чахла, кашляла, превращалась в разорванные облачка, лишенные силы, и, не выдержав, начинала снова льнуть к красной, а красная на секунду трогалась в ее сторону, — синяя задыхалась от восторга, свивалась кольцами, прогибалась — красная ускользала опять, и смотреть на все это мне было тоскливо и страшно, а отвернуться не было сил.