Нет

– Вспомнишь – скажи. Хорошо еще, что кроме этого у него ничего особенного на нас нет. Если бы не было у него, чем сейчас помахивать, может, все бы хуже вышло, он бы сам начал на нас вешать что-нибудь. А так мы хоть знаем, чего хотел.

– Хотел меня беременную без работы оставить?

– Он, я думаю, не так рассуждал, ему на тебя плевать; он хотел, чтобы Фелька казнилась, что из-за нее тебя, беременную, и так далее. И еще, детка, я подозреваю, что он сильно ревнует. Ее к тебе.

– Да ладно.

– Да ладно.

Вупи помолчала, потом набрала воздуху и сказала:

– Бо. И еще. Хватит, что я так нагадила; но не думай, что я забыла, сколько мы с Алекси тебе должны. Мы будем работать и отдадим. Мы найдем, как.

От этой фразы в комнате заметно похолодало, и Вупи инстинктивно прикрыла руками живот, как всегда в последнее время делала, если… если что-то не так было вокруг.

Бо посмотрел спокойно, и внезапно у нее сжалось сердце: она поняла, что сейчас они все уладят, уладят от начала до конца, что не произойдет того, чего больше всего боялась, он не скажет: «Да, и хорошо бы вы вернули до пятницы» (в это не верила по-настоящему, не похоже было на Бо совершенно, но даже в таком случае – Алекси верно сказал – ну, назанимали бы, не умерли; у той же Фельки… словом, не умерли бы). Было ясно уже, что не скажет: «Да, и верните, пожалуйста, вдвое – за нанесенный мне ущерб», – но сердце сжалось все равно, потому что Бо смотрел на нее в этот момент, как совершенно чужой человек, смотрел тяжелым холодным взглядом, каким смотрят на не очень удачного должника, с которым никогда не вел бесед о жизни до трех часов ночи на студийной кухне, который никогда не бывал у тебя дома и с женой твоей не перезванивался каждые несколько дней, у которого ты на свадьбе шафером не был. Сердце сжалось, потому что до слез стало жалко, что этот человек навсегда выходит из твоего мирка, больше не вернется – ведь предательства, даже по глупости совершенного, простить не сможет. Господи, подумала, раньше не понимала никогда, как люто он боится полиции, как люто они все боятся полиции! Ведь все время наплевательское такое отношение, ведь фактически в открытую все, студии себе здания строят, на сетах фирменные клейма ставят, в базах числятся – и все время, пока работала в этом мирке, было ощущение, что здесь кладут на полицию, клали, имели ее в виду, непонятно даже, где ее, полиции, место во всей этой нелегальной жизни… И вот как оно, оказывается, на самом деле. И когда Бо заговорил, слово «детка» покоробило слух, потому что за эти двадцать минут – впервые – приобрело едва ли не угрожающий оттенок:

– Я не сомневаюсь, детка, что вы отдадите.

Тут бы и надо попросить у него отсрочки – на год или хотя бы на полгода, как они с Алекси планировали, – но Вупи стало в одну секунду кристально ясно, что это будет более чем неуместно, неуместно – и, наверное, даже опасно, потому что в ответ он может предложить увеличить сумму… Потому что от Бо, каким его знала Вупи, про которого Фелька, фыркая, говорила: «Отец родной», – от такого Бо сейчас ничего не осталось в этой комнате. Остался незнакомый злой человек – и спасибо, что он вообще готов идти тебе навстречу. Вупи так и сказала:

– Спасибо.

– Не за что, детка, – сказал Бо. – И еще: прости, но мне, как я уже объяснил, придется звонить направо и налево обо всем происшедшем, причем – сгущая краски. Есть, знаешь, легенда о том, что кое-кто на студиях стучит полиции. За руку пока не хватали, но легенда есть. Ты станешь первой, как бы за руку схваченной. Потому что Ковальски хочет именно этого. А я сейчас склонен делать то, что он хочет. И я боюсь, что в нашей маленькой индустрии ты себе больше работы не найдешь. Пожалуйста, принимай это в расчет. И извини, что так получилось.

Глава 101

У нее очень странная внешность, очень, и тянет спросить: насколько тут вообще морф, насколько – свое? Потому что гладкая совершенно кожа и очертания личика детские – это, ясно, морф, может, даже и подправленный уже, годы-то идут. Но вот крошечные и очень странно, как в японском театре, приподнятые брови и очень круглые, с тяжелыми веками, глаза – это не морф, кажется; по крайней мере, трудно придумать такой морф; скулы высокие – точно не морф; но вид у нее в целом изумительно странный, особенно учитывая очень тяжелый, очень зрелый взгляд. Кто-то рисовал такие картины, сейчас не вспомнить, кто. Прошлый век; кролики с длинными шеями и девочки с кусками мяса в руках… И с такими лицами.

– Я не морф, мистер Хипперштейн. Я карлица. Лилипут, вернее.

Ух ты.

– Простите, я не хотел вас смутить. Сделаю, по крайней мере, комплимент: для карлицы вы очень пропорциональны. Вы действительно выглядите, как девочка. Вот только взгляд.

– Спасибо. У меня не очень много времени, и мне не очень приятно быть здесь – хотя здесь уютно, – поэтому давайте я все расскажу вам и уйду.

Комм на запись.

– Без изображения.