Нет

Все молчали. Хана смотрела в никуда, медленно протягивала между губами длинную укропину. Разговор этот надо было прекращать. Гросс значительно покашлял и положил руку Хане на плечо. Хана не шевельнулась.

– Я искренне думаю, что ты прав, – сказала она, и в повисшей паузе образовался маленький мотылек. – А теперь я предлагаю закончить обед вместе с приятной дискуссией. Нам, простите, надо вернуться к работе над фильмом о Холокосте.

Пока Калиппа искала уборщицу – убрать со стола, уборщица искала тряпку, Хелен и Ади тихонько доругивались и искали компромисс, на котором можно было бы действительно разойтись, Гросс забрел в туалет. Было тихо, светился кафель, на гигиенических шариках в писсуаре был нарисован иероглиф «чистый мир». Гросс помочился, стараясь попасть по шарику, потом привалился лбом к холодной кафельной стене. Откатил крайнюю плоть, сжал крепко, посмотрел на оголившуюся головку и на приставший к ее глянцевому пурпуру маленький белый катышек трикотажа. Попытался вообразить, что так было бы постоянно. Поморщился, представив себе трение белья об оголенную кожу. Отпустил крайнюю плоть, подтянул пальцами пониже, быстро застегнулся и пошел на съемочную площадку.

Глава 74

«Моциконни Окурок. А ты?» «A я Моцикетти Окурочек». «Моциконни Окурок. А ты?» «A я Моцикетти Окурочек». «Моциконни Окурок. А ты?» «A я Моцикетти Окурочек». Вот крутится крутится крутится крутится в голове, ну что такое, откуда? – непонятно откуда, и, главное, почему-то так тошно от этой фразы, ну тошно, ну так тошно… Что-то в этой фразе касается собак. Каких-то очень несчастных собак. Ноги свинцовые, и так не хочется, ну так люто не хочется идти к Моцику, но тянуть нельзя уже, невозможно, три недели тянул, говорил себе: Лис, ну что ты? Это Моцик же, он смешной же и дурноватый, ты даже любишь его по-своему, чем-то даже они со Щ были похожи, кажется, у Моцика тоже был кролик не то зайчик… И вот именно на этой мысли так невыносимо скручивало живот, только что судорогой не сводило мышцы ног, и кто-то маленький внутри начинал верещать: ой, ну не сегодня, не сегодня же, не сегодня, ой, ну не трогай меня, ну не лезь ко мне еще денечек, ой, у меня друг умер, вот только умер, и я, я два дня разбирал его вещи, коробки с его последними дарами разносил разным людям, с каждой коробкой отдавал кусочек Щ, как если бы раздаривал его мощи, как если бы телом его кормил их, поил его кровью… И сегодня внутри пакостно верещало, но невозможно было уже тянуть – и позвонил Моцику, и ужаснулся этих знакомых, Щ принадлежащих интонаций, и опять внутренне зарыдал, забился, но кто-то взрослый внутри Лиса назначил встречу, пообещал зайти к Моцику в пять часов домой – благо близко, возле магазина белья «Чистый мир», – а кто-то маленький внутри Лиса стонал и колотился, и вот теперь они шли домой к Моцику: Большой тянул, ругал, грозил и улещивал, Маленький волокся, цеплялся ногой за ногу, всхлипывал и сопротивлялся.

Когда выходили из подъезда, Лис выяснил, что, собственно, оставленную Щ коробку – забыл дома, и первая мысль была: ну слава богу, значит, не судьба, – но Большой заставил вернуться, взять коробку и отправиться в путь снова; зато Маленький выклянчил такси и успокоился на пять минут – но вот теперь, когда до Моцикова дома три шага осталось, Маленький опять вопит и плачет, а Большой гладит его по головке и говорит: солнце, колбасик, рыбка моя, ну что ты? Тебе больно, что все дела Щ сделаны, окончены? Но ведь это ничего не значит, рыбка, маленыш, солнышко мое, это же только дела кончены, не Щ кончен, а Щ, кстати, был бы тобой доволен, тебе благодарен… Так и подошли к воротам – Большой Маленького на буксире волочил, так и звонок нажимали – Большой жмет, а Маленький висит на руке, не хочет никуда идти, а Лис между ними, как варежка, болтается, сам не знает, на что начинается. Открыл рослый кабан в черном слайсе, со столбиком разрывных колец на большом пальце, с проступающей сквозь эластик крупной елдой, с тяжелым автоматом в руке – охранник.

– Я к Моисею Александровичу.

– Сюда посмотрите, пожалуйста.

В аксепторе – красивая картиночка: маленький голубой мотылек. Дорогой аксептор, хороший.

– Проходите, пожалуйста.

Горничная с тонкой талией и огромной, как сеймер, морфированной, что ли, жопой нежно отбирает пальто, обольстительно подает тапочки (и сиськи морфированные, точно), соблазнительно покачивает своим глобусом, скрываясь за углом огромной прихожей, и тут же появляется снова с деревянным жбаном, полным веников и мочалок, благоухающих псевдорусской бытовой роскошью. Большой присвистнул, Маленький рот раскрыл.

– Это что же, он меня в бане собрался принимать?

– Моисей Александрович сейчас в бане с гостем, очень вас ждет, Александр Владимирович, очень хочет вас видеть.

А пошел он на хуй! – взвивается Маленький. На пять назначал – а сам с гостем! А пошел он! А пошел! Сам пошел, резонно говорит Большой, послушай, сейчас «пошел» – значит, еще раз с ним состыковываться, ну нах; оставь пакет, а потом – «пошел», это да.

– Я оставлю пакет и уеду.