Нет

Вупи, как вошла в квартиру, так просто прислонилась к стене и села на пол, а у меня еще хватило сил дотащиться до пуфа и кривовато плюхнуться на него – но уже не было сил переменить позу, и минут пять я лежал, внятно ощущая, как затекает нога, и наслаждаясь тем, что этот вечер, кажется, закончился, и тем, что тепло и свет, и тем, что ничего не булькает за стенами, не качается пол и у моих ног не рыдает в ужасе ребенок. «Надо сделать чаю», – сказала Ву; я немедленно ответил: «Надо». Никто из нас не пошевелился, только Дот появилась из глубины квартиры. Наконец Ву с тяжким вздохом поднялась с пола, выпростала ноги из тяжеленных туфель на платформе и как была, в плаще и с приклеенным к тыльной стороне ладони мокрым шариком зонта, пошла на кухню, а я все лежал и лежал и думал о том, что вот немедленно бы на пуфе и заснул, если бы не понимал, что уже через два часа проснусь от болей в затекшем теле и от того, что воротник плаща врезается в шею.

Учитывая, что сегодня вечер разговения, места в «Октопусси» пришлось заказывать еще до Рамадана – и то мне удалось вписаться только потому, что в последнюю минуту кто-то отменил свою бронь. Весь день, еще с момента, когда фехтовали на зубных щетках в ванной, когда в пробке по дороге на студию медленно ехали вдоль намертво стоящей правой полосы и показывали язык озлобленным товарищам по несчастью, когда во время съемок Ву, кончая, сжала в пальцах мандарин так, что лопнула кожица и сок потек мне на лицо, и я слизывал капли, а студия аплодировала, и потом Бо, подавая полотенце, сказал: ай, молодцы! – так вот, весь день мы провели на таком бешеном, негасимом драйве, что перед поездкой в «Октопусси» меня колотило и познабливало, и казалось, что от адреналина я испытываю бешеный, бешеный голод; мне невыносимо хотелось мяса, большую кровавую отбивную, совершенно натуральную – наверное, общее разговенное обжиралово подхватило меня, а может, и правда какие-то более сложные механизмы, – и я был рад, что заказал на вечер именно «Октопусси», потому что там есть мясной зал на три столика, и я знал, что Ву будет не против. Весь день я думал, догадывается ли она? ждет ли? нервничает ли? – и сам так нервничал и так ждал, что уже за столиком, вытащив коробочку из кармана, с ужасом обнаружил, что истер бархат на уголке, с утра вертя ее в пальцах.

В принципе тот факт, что она сказала «да», был невероятным – и только в этот момент я понял, как панически боялся ее отказа. Потом уже, когда принесли хлюпающие желейные шары десерта и потянуло говнецом от дурианового соуса, она сказала: в принципе, тот факт, что ты сделал мне предложение, кажется невероятным. Сколько ведь говорили о браке, сколько говорили! – и что незачем, и что имеет смысл, только если детей – но ведь детей не хочется, тогда для чего же? – и о чувстве ярма, и о страхе перед рутиной, – а потом я вышел из дому одним утром, после того как она сказала: я выбросила вчерашнее варенье. Почему? – потому, сказала она, что оно тебе не понравилось, я же вижу, – и я поклялся, что сваренное ею накануне ужасное и приторное варенье, в котором дерущая горло сладость настолько забивала вкус исходных ингредиентов, что я даже не могу сказать сейчас, из чего оно было сделано – из чего-то синего? – и я поклялся, что это было прекрасное варенье, а она дуреха, и что если она сварит еще, я съем все до последней капли – и я понял, что действительно – умру, но съем. И вот тогда я вышел из дому, оставив ее задумчиво глядеть на мусорорастворитель, и вдруг так занервничал, что побежал. Я не взял машину, а именно побежал – мне казалось, что машиной все будет слишком медленно, я встану в пробке, машина сломается, что-нибудь не то произойдет, – и я пробежал три квартала до ювелирного магазина и продышал продавцу: «Мне нужно кольцо!» Какое? – спросил продавец – и я, только к концу второго слога заметив, что он продавщица, сказал: любое.