Нестор Махно

Галина лежала в постели, ждала мужа. За окном, где-то в ветвях акации, монотонно рассыпалась цикада. Духота июньской ночи, тревога последних дней; когда генерал Шкуро вот-вот мог ворваться сюда, в Гуляй-Поле и нужно было бы бежать (Куда? Домой, в Песчаный Брод? А как же школы, дети?) — всё это не давало заснуть. И за стеной тяжело вздыхала, ворочалась Евдокия Матвеевна. Ей тоже что делать? Старая, больная. Ехать уже не сможет. А остаться — на муки? Белые зверствуют. Пленных, говорят, не берут, как и наши. Женщин насилуют. А старая мечтает о внуках. Их у нее много. Но она все ждет от Нестора и поглядывает на Галину с надеждой. Не хватает еще завести малого, потом хватать сосунка, лететь в степь с пеленками. А если молоко пропадет? Придется заморить кроху в утробе. Даст Бог, новое зародится. Господи, зачем все это? Разве о таком грезилось? Мужики сцепились клубками по всей Украине. А нам что остается?

Смахнув слезу, Галина села, заметила, как чиркнул спичкой, прикуривая, часовой во дворе (их уже давно охраняли). За что бьются? Лишь злобу плодят. Ее ж потом не усмиришь. Дураки несчастные, и Нестор тоже. Свобода! Где она потерялась? Вот завтра победят. А умеют только стрелять да командовать. Какая ж воля? Коровка на хуторе, плуг, пчелы гудут, о чем мечтает Нестор? Она горько усмехнулась. Тревога не утихала.

Муж уехал на передовую вчера утром, в Волноваху. Ее брали, сдавали уже раз пять. Узловая станция, дальше Дон. Обещал быть сегодня. Ночь давно. Что же случилось? Нестор говорил, как неделю тому на них полез железный танк. Что оно такое? Над головой аэроплан гремел. Они с Билашом и шофером вскочили на автомобиль и тикать. А наперерез казачья сотня летит. Отбивались двумя пулеметами. Почти вырвались, и на ж тебе — пуля пробила колесо! Казаки окружают, орут: «Сдавайся!» Всюду степь, хоть пропади. Шофер-молодец сменил колесо, да двадцать лент было в запасе. Нестор говорил об этом, смеясь. Как они, мужики, любят смертельные игры. Фу-у!

Незаметно Галина забылась в полусне. Привиделись ей какие-то зеленые немые дали, а над ними холодно засветились лазоревые глаза без зрачков и зениц. Она вроде одиноко лежит в Песчаном Броде, в родительской белой хатке. Нет, Господи, в монастыре, и глаза — под сводами кельи. «Кто это?» — спрашивает Галина и слышит вопль. На поляне, за монастырской стеной, где устраивали ярмарки, крутился, подпрыгивал… Борис Веретельников и звал ее к себе. «Да его же вот недавно порубили шкуровцы вместе с полком!» — удивилась Галина. Он продолжал звать, настойчиво и ласково. Ах, Борис, высокий та стрункый, прямо желанный. Она подалась было к нему, но глаза вдруг кинулись на нее, сверху, колючим огненным кобчиком и стали клевать, больно рвать одежду. Она изо всех сил отбивалась, звала на помощь. А никого нигде не было…

— Я здесь. С тобой! — услышала Галина и проснулась. Над ней стоял Нестор, и от него пахло вином.

— Кошмар, наверно? — спросил.

А она не могла прийти в себя. «Это же домовой, домовой!»— догадывалась растерянно. Муж присел на кровать, нежно гладил ее руки.

— Я тут, тут, — повторял ласково. — Мы их всех, гадов…

Появилась Евдокия Матвеевна с лампой.

— Дитка ты моя дорога. Успокойся. Господь с тобой, — и перекрестила невестку. Та приподнялась.

— Хочешь поесть? — спросила Нестора.

— А борщ сладкий, горяченький. Тэбэ ждэ пид рушныком, — сказала мать.

— Не суетитесь, бабы, — остановил их Махно. — Я такой же как и вы, рядовой — не командующий больше.

— Як цэ? — не поверила Галина.

— Теперь у меня для борща — сутки напролет. Ешь, хоть лопни!

— Вас разбили? — жена чуяла беду. Не зря этот сон. В руку. Какое там? В самое сердце! И вместе с тем она враз почувствовала облегчение. Наконец-то они спокойно уедут из этого Богом проклятого Гуляй-Поля, купят хатку, появятся детки, загудят пчелы…

— Фронт никуда не делся. Он на месте. Но… без меня, — Нестор расстегнул кожаный планшет, достал листок, подал жене. — Читай. Вслух, чтоб и мама слышала.

Там было:

Я никогда не стремился к высшему званию революционера, как это себе представляет командование, и, оставаясь честнымпо отношению к народу, заявляю, что с 2-х часов дня сего 28 мая не считаю себя начальником дивизии… Прошу прислать человека, который бы принял отчетность… Я больше сделаю в низах народа для революции — я ухожу.

Батько Махно.

— Но что же случилось? — не могла понять Галина.

— Денег нам больше не дают, патронов, снарядов тоже. Бросили на произвол судьбы. Хотят, чтоб искромсали беляки. Я в этом не участвую.