Нестор Махно

Но то, что открылось в музее (грабители учуяли опасность и мигом смылись), тронуло Махно до глубины души. Здесь были пики, сабли запорожских казаков, одежда его далеких предков, сморщенные рукописи, бесценные золотые и всякие другие монеты, картины, хоругви, скифские закусанные удила… Нестор слушал Яворницкого, иногда щупал турецкий ятаган или заржавелый татарский якорь.

— Где вы всё это понабрали?

— Здесь семьдесят тысяч экспонатов, — с мягкой улыбкой отвечал хранитель древностей. — Роемся в матери-земле. Она отдает. Добрые люди несут. Я побывал с этой целью в Персии, Турции, Польше, Средней Азии, в Соловецком монастыре. Всё куплено в основном на мои кровные.

— Так вы миллионер?

Дмитрий Иванович горестно вздохнул.

— Нищий!

Махно недоверчиво взглянул на него. Зачем же так старается? Это казалось просто невероятным: положил свою жизнь, чтобы всего-навсего сохранить память о предках! «А мы, сукины дети, что делаем? Рубим, жгем. Эх ты ж, судьба-копейка».

Яворницкий коротко, емко рассказывал о вольностях запорожских казаков, об их удивительной, первой в Европе республике, о ее процветании, силе…

— Так говорят же, что они были разбойниками? — не утерпел и перебил его Нестор.

— Э-э, друг мой, а что о вас напишут? — отвечал историк. — Кому из властителей дорога народная свобода? Она же глаза колет! Тем более коварно разгромленная.

— Но мы же и хотим ее восстановить, — сказал Махно, пристально глядя на краеведа: что запоет? Легко восторгаться разбитым старым черепком. А ты оцени его, сидя внутри, когда горшок обжигают!

— Тяжкое бремя взяли на себя, — признал Дмитрий Иванович. — Одно желаю: не потеряйте душу в огне!

«Эх, старик, твоими бы устами да мед пить», — подумал Нестор и заметил бутылку, но несколько иной формы и черную, в смоле, что ли. Он взял ее.

— Что это?

Яворницкий полагал, что насквозь видит своего необычного посетителя, и решил: драгоценному экспонату, увы, приходит конец. Разговоры о свободе, вечной славе предков, о душе — это одно, а соблазн сильнее. Можно и нужно было бы соврать, чтобы спасти реликвию. Другой бы так и поступил, но не хранитель древностей.

— Горилка, Нестор Иванович. Знаменитая оковыта (Прим. ред. — От латинского аква вита — вода жизни). Лучшее казацкое угощение… Но эта… для покойников. В гроб ставили.

«Испугается или нет?» — с тревогой ждал археолог.

У Нестора перехватило дыхание. Попробовать такое — раз, может, дается смертному. А вдруг спасет от гибели, закрепит пророчество Панаса-ведуна? А если отрава? Мало ли что зарывали. Да и характерники ошибались!

— Сколько же ей лет?

— Трудно сказать. Больше ста. Возможно, ее пили, когда еще сочиняли письмо турецкому султану.

— Позвольте, — удивился Махно, — это не вы ли писарь на знаменитой картине? Да вот же она. Точно!

— Я. Отнекивался. Но Илья Ефимович (Прим. ред. — Репин) настоял.

— А у вас еще есть? — гость смотрел на бутылку.

Опять требовалось соврать. Яворницкий отвечал:

— Их было три. Одну распили землекопы.

— Давайте по чарке, а? Покойник не обидится, а мы с вами — тоже история.

— Воля ваша.

Какой-то тайный голос нашептывал Махно: «Не смей пить, не смей! Закаешься!»

— Тогда сначала ответьте, Дмитрий Иванович. Вы — свободный?

— Абсолютно. Заплатил, правда, дорого. Видите, какой белый.

Нестор хмыкнул. Ответ его поразил. Пока есть на свете такие люди — жива вольница!

— За это не грех и причаститься. Вы ж без меня не посмели бы?

— Ни, ни.

— Ну, пусть земля им будет пухом…

Над заснеженными берегами Днепра чернел двухпрогонный мост. К нему катили тачанки, вихляли подводы, летели всадники. Скорее! Скорей! Южный город, что раскинулся на высоком холме, харкал выстрелами вслед отступающим. Вот она, благодарность за свободу! Не надо было связываться с красной совдепией, не надо. Сидели тогда с губревкомовцами, Колос, другие убеждали: «Рабочий люд на страже! Это десятки тысяч штыков, присланных из Тулы год назад». Где они? А пулеметы, пушки, которые погрузили для отправки в Гуляй-Поле, — всё коту под хвост!

Махно оглянулся уже с моста. «Не внял, хлебнул могильного зелья, — злорадствовал тайный голос. — Теперь вон что!» Многие брички безнадежно отстали. Другие в толчее не могли проскочить на подвесную дорогу и крутились на месте. Ржали лошади, ругались повстанцы. Их косили из пулеметов. Потеряв голову, иные кидались прямо на лед, застревали в промоинах, проваливались. Жутко было видеть все это, и конница с уцелевшими повозками понеслась дальше, на левобережье, к песчаным барханам, в степь. Тут остановились. Двести штыков да сабель осталось из пятисот. Прочих словно корова языком слизала. Э-эх, Гуляй-Полюшко-поле, хоть ты приголубь!

КНИГА ВТОРАЯ

Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, но 1919 был его страшней.

М. Булгаков. «Белая гвардия»