Нестор Махно

«Молодец, Алеша», — подумал Махно с благодарностью.

— Это решать губревкому, — честно признал Колос. — А мое личное мнение, и я буду его отстаивать: главнокомандующий — товарищ Махно.

«Вот оно!»— екнуло сердце Нестора, как у полковника, внезапно произведенного в генералы. Пусть тут никто не вручает золотых погон (будь они трижды прокляты!), но это тебе не батько какой-нибудь. Их вон сколько гуляет по селам. Не-ет! Сама советская власть прибыла с поклоном, и никто ее за язык не тянул, не выпрашивал подачек. Думая так, Махно ничем не выдал своего ликования.

— А что же взамен? — подал голос, наконец, и Семен Каретник.

Колос по достоинству оценил и его реплику.

— Мы ничего не требуем, — сказал он с простодушным видом.

— Ой ли! А власть? — тверже настаивал Семен.

— Так она же вас, анархистов, не волнует.

— Это когда ее нет! — уточнил Марченко.

— Не будем, как цыган, делить шкурку неубитого зайца, — примирительно подвел итог Махно. — Возьмем Екатеринослав — оно само покажет. Галя! — позвал он. — Накрывайте на стол. Як то кажуть: булы б у ковбасы крыла — кращойи птыци на свити нэ було б!

Все заулыбались. Напряжение спало. «Ты дывысь, — поразился Марченко. — Батько мову вспомнил. Вот что значит жена — щыра украйинка!»

— Не тому печено, кому речено, а кто кушать будет, — многозначительно изрек Максименко, потирая руки.

— Как, как, ану еще, — попросил Нестор. Гость повторил. — Занятно. Надо-олго запомню, — тоже многозначительно пообещал Махно.

Галя с Евдокией Матвеевной принесли тарелки с борщом, картошку, бутыль самогона, австрийский ром, маринованный перец…

— Там у штаба наши товарищи ждут, — забеспокоился Колос.

— Уже напоили, накормили до отвала! — доложил Федор Щусь. Он нюхом чуял угощенье и поспел как раз к столу.

После нескольких тостов Максименко вспомнил своих замурзанных коногонов, шахтерскую пивную, захотелось домой, и он запел грустно:

Получил получку я,
веселись, душа моя.
Веселись душа и тело,
вся получка пролетела.

Выросшему в селе Федору эта песня была чужда, и он спросил:

— А за что ты воюешь, браток?

— Диктатура пролетариата, видал? — Максименко показал здоровенный кулак. А слова эти он недавно услышал от Колоса. — Вот так весь буржуйский мир зажмем, и будет счастье. Понял?

Щусь некоторое время с иронией глядел на шахтера.

— В нашем Дибривском лесу, — сказал, — летом поймали оленя. Красивый, молодой. Огородили сеткой. Он взял и сдох. Не болел, никто его не пугал кулаком, ничего подобного не было. А он кончился. Знаешь почему, братишка? Нет? То-то же!

Федор с хрустом пожевал огурец, все так же иронично глядя на Максименко, потом продолжал:

— Или вот тебе другой пример. Хорек вонючий повадился в курятник. Мы, конечно, поставили капкан. И что думаешь? Попался! Но… отгрыз собственную лапу и ушел. Опять почему? Отвечаю: даже для вонючки нет ничего дороже свободы! Усвоил, диктатура?

Коногон поерзал и буркнул:

— Казала Настя, як удастся…

Спустя неделю, объединившись, они пошли на Екатеринослав.

К вечеру город наполнился отступающей петлюровской кавалерией. Когда ранним утром следующего дня мы с женой отправились на ближайший рынок, чтобы запастись припасами перед предстоящими событиями, солдаты настойчиво предлагали разойтись, предупреждая, что сейчас будет открыта пальба по железнодорожному мосту, уже занятому махновцами…

На четвертый день Махно занял всю нижнюю часть города и повел наступление на гору. Снаряды стали разрываться над нашими головами. Пули дождем сыпались на крышу. Все собрались в передней первого этажа. Думали о смерти и молчали. К 7 часам вечера стрельба внезапно затихла. Вдруг постучали в дверь.