Нестор-летописец

— Но-но! — храбрились полочане, слегка отступив. — Кто нынче князь в Киеве, слыхал небось? Теперь у вас будут другие боги — наши. Все твое золото, поп, пойдет на них. Где хранишь золотишко, показывай!

— Пускай ваш князь сам придет за ним, — сказал отец Никифор. — Тогда ему и двух седмиц не просидеть на киевском столе.

— Кто же это его прогонит? — кривлялись полоцкие. — Неужто киевская чернь? Да она только и ждет, чтоб требы Велесу творить.

— Бог его прогонит и князья Ярославичи.

— Вот этот? — глумливо спросил дружинник, выхватил меч и ударил по Христу. Клинок оставил зарубку в том же месте Божьей плоти, куда попал копьем римский сотник.

Несда вздрогнул и в страхе смотрел на рану. Ему показалось, что нарисованная кровь сделалась настоящей.

— Изыди, сатана! — возгремел голос Никифора.

Поп, страшный, как смерть, наступал на дружинника, не видя клинка, острием упершегося ему в грудь.

— Ну, мы еще вернемся, — миролюбиво пообещал кметь, — когда утихнешь.

Полоцкие зашагали к выходу. Дядька Изот посторонился, потом стал искать глазами Несду.

Поп Никифор со стуком рухнул перед крестом на колени и, обняв его, так стоял.

22

В Киеве неведомым образом стали известны слова пещерного старца Антония. То ли какой монах, посланный в город за делом, не удержался, то ли разгласил некто из монастырских духовных чад. Слова чернеца понравились всем: люду, полоцкой дружине и самому Всеславу. Но понравились не восхвалениями Божьей правды — на это и внимания не обратили, а тем, что уязвляли Изяслава. Новый киевский князь даже собрался повидать изумительного монаха, обитающего под землей, но потом передумал. Вовремя вспомнил, что креста не носит. Чернец же сказал, что от темницы его в день Воздвиженья избавила великая крестная сила. Изяслав-де целовал полоцкому князю крест, а потом порушил клятву. За это и навел Бог поганых на Русь в поучение — чтобы не преступали впредь через клятву на кресте. Знал бы чернец, усмехался Всеслав, кто позвал половцев, не говорил бы того!

В Печерском монастыре о бегстве Изяслава печалились. Игумен Феодосий повелел и далее, как прежде, поминать князя на литургии, а о Всеславе слышать не хотел. Чтобы монахи не вводили друг друга в смущение, запретил им говорить о киевских делах. В остальном все шло по издавна заведенному, нерушимому порядку. Даже опаздывали в храм на службу, кашляли и почесывались, перевирали песнопения точно так, как и раньше.

Феодосий, окончив литургию, смиренно, не возвышая голоса, поучал монахов с амвона:

— С какими помыслами идете в храм, встав от ложа? С дряхлыми и унылыми! От таких помыслов и у ангелов бесплотных кисло во рту станет. Монах должен всегда быть веселым и бодрым. Не служить подпоркой стенам…

При этих словах иные из чернецов смущенно отодвинулись от стен.

— …не рушить лепоту церковную копошением и прочищением носа. Брат Стефан, — кротко обратился Феодосий к доместику, — отчего у тебя в хоре все время сумятица? Слова путают и других сбивают. На аллилуйе поклоны творят кто во что горазд, а за твоим указанием совсем не следят. Поющий в церкви монах есть подражание ангелам, славящим Господа на небесах, а не скоморохам.

Чернецы, певшие в хоре на клиросе, потупились так дружно, что Феодосий улыбнулся.

— Вот так бы в лад и остальное делали. Брат Матвей! Выйди-ка вперед. Хочу, чтобы ты всем поведал то, о чем вчера мне рассказал. А вы, если не враги душе своей, внимайте брату.

Монахи расступились, пропуская старого чернеца, ходившего с клюкой для поддержания тела. Этот брат был согбен, потому борода его мало не доставала до пола. Однако старца уважали не за почтенную бороду, а за то, что снискал благодать Божью и был прозорлив — видел то, что никому и в голову бы не пришло.

Старец Матвей встал у аналоя, поклонился братии, согнувшись еще больше, прочистил горло кашлем, похожим на кряхтенье. После этих приготовлений начал рассказ:

— Вчера утром, как вы знаете, стоял я в церкви на своем месте и молился со всеми вами. И вот поднял я глаза и вижу словно бы ляха в плаще, обходящего всех, кто был в церкви. А в руках у него липкий цветок репей. Этот репей он бросал в каждого, мимо кого проходил. Если цветок прилипал к какому-нибудь брату, тот сразу делался как бы расслабленным умом. Постояв немного, он шел к себе в келью и там ложился спать. Если же не прилипал цветок, тот брат оставался крепок и стоял до конца службы. А тот лях, ведаю, был вовсе не лях, но бес, ищущий кого совратить на погибель.

Старец закончил и снова согнулся в поклоне.

Монахов его история взволновала. Одни стали истово креститься, другие распластались ниц. Некоторые принялись горько рыдать — оттого, что далеки еще от спасения и переплывают пучину, полную таких опасностей.

Никто сперва не заметил, как в храме появился еще один монах, в дорожном плаще с клобуком. Он остановился в притворе и спокойно взирал на бурное волнение иноков. Пришлый монах был не молод и не стар, власы имел длинные и гладкие, расчесанные в середине на пробор, а глаза большие и внимательные. В руке он держал посох, знак монастырской власти.

— Никон!