Нестор-летописец

Два других терема на Бабином торгу тоже разграбили. Чернь, опоздавшая к разбойному пиру на Горе, подвалила к княжьим каменным палатам у Софийского подворья, построенным каганом Ярославом. Но здесь путь толпе твердо преградили полоцкие дружинники, взявшие терем под охрану. Усмирять злобу горожан пришлось из луков поверх запертых ворот.

21

После праздничной службы в Святой Софии Несда засел в книжне, разбирал творение Григория Богослова на греческом и о делах крамольной черни ничего не знал. После полудня в книжню пришел монах-переписчик, стал вздыхать и обильно креститься.

— Пошто сокрушаешься, отче? — спросил Несда, оторвавшись от книги.

— Грехи наши тяжкие. Выглянь-ка в оконце, все и узришь.

Несда открыл створ большого полукруглого окна и высунулся наружу, под игручий ветер. Напротив митрополичьего двора, через Софийскую улицу, княжьи отроки пускали стрелы в горожан, мятущихся у Ярославовых хором.

— Зачем там убивают людей, отче? — взволновался Несда.

— Князь бежал из Киева от ярости простолюдья. Читал ведь ты: где труп, там соберутся орлы. — И объяснил проще: — Разбой в городе. Татьба с душегубством. Господи, заступи, помилуй, спаси и сохрани нас, многогрешных.

— Князь бежал? — У Несды округлились глаза. — Кто же теперь будет княжить?

— Полоцкого Всеслава-язычника на стол посадили, — сетовал монах. — Ты от окошка-то отойди. Книжную мудрость впитывай лучше, отрок разумный. А деяниями века сего голову не забивай.

— Да как же не забивать, отче? — удивился Несда. — В деяниях человеческих тоже мудрость.

— Это откуда ты взял? — опешил чернец.

— В византийских хронографах всяким деяниям уделено место, отче, и великим, и малым, и высоким, и низким. Господь через всякое дело рук человеческих с людьми говорит. Только эту мудрость труднее понять, чем книжную, в писаниях святых отцов раскрытую.

— Ишь ты, мудрец. — Монах расправил морщины на лбу. — А ну скажи, какая мудрость в разбое черного люда?

Несда насупился.

— Не ведаю, отче, мал еще разумом и всего не знаю. А какая ни то все же есть.

— А я тебе отвечу какая, не мудрствуя лукаво. По грехам нашим безумие и ярость нас постигают. Ум помрачается и страсти пылают. Пошло-то все с веча, а в толпе, где всяк рад глотку драть и к другим пустозвонам уши поворачивать, дьяволу веселье и раздолье!

— С веча пошло? — переспросил Несда, вспомнив, что Захарья с утра поехал на Подол, где собиралось вече. В нем шевельнулась тревога за родителя.

— Ты куда это? — Монах всплеснул руками. — Куда побёг-то?

Несда уже несся сломя голову по гульбищу и по лестнице вниз.

— Ах ты, Господи! — рассердился чернец. — И этот туда же! А казался разумным отроком. И ходить по-человечески будто уже разучились, все бегом да вприпрыжку!

Несда примчался к коновязям, где ждал дядька Изот.

— Хвала богам, наконец-то! — заворчал, как всегда, кормилец, отвязывая коней. — Такие страсти в городе, а мы тут торчим, как привязанные. Того и гляди сюда окаянные полезут!

Господское чадо без разговоров влезло в седло.

— Едем, дядька. Быстрее!

— Впервые слышу разумные слова, — пробурчал пестун, взбираясь на свою кобылу.

Дома Захарьи не оказалось. Мачеха, тяжело носившая огромный живот, велела девкам накрывать на стол, но глаза ее, устремленные к Несде, говорили совсем иное. Он понял ее немую мольбу, да и сам не смог бы усидеть за столом. Старшим в доме в отсутствие отца был он, больше некому. Перехватив в поварне краюху хлеба, Несда оседлал коня и выехал за ворота. Дядьке Изоту строго-настрого приказал остаться дома. Однако кормильцу, когда-то обмывавшему его в корыте, приказы чада, особо глупые, были нипочем. Дядькина кобыла потрусила следом.

Несда не имел представления, куда направить коня. На Подол? Там, верно, никого не осталось, все убежали в верхний город — буянить и грабить. К княжьему терему у Софии, где стрелки выцеливали из луков беснующихся людей? Он был уверен, что отца среди них нет. На Гору? Да, на Гору. Там свергли одного князя и прославили другого. Главное происходило там. Значит, и искать Захарью надо там.

Он поскакал к Софийским воротам, избегая больших улиц. Наглухо запертые боярские усадьбы Ярославова города казались помрачневшими, тревожно притихшими. Над частоколами то и дело возникали головы дворских отроков в шлемах. Кмети настороженно озирали окрестности, смурными взглядами окидывали Несду и кормильца. Дядька Изот, завидев очередную рожу над тыном, бурчал под нос:

— Ну что вылупился, дурья башка? Дите на коне не видал?

От Софийских ворот мостовая вела прямиком к Брячиславову двору. Здесь, напротив, веселились: ворота нараспашку, во дворе смеются дружинники. От них к Несде прилетело слово «тысяцкий», презрительное и злорадное. Дядька Изот уловил больше:

— Слыхал? Усадьбу Косняча обмазали навозом.

Несда повернул коня к хоромам тысяцкого. По дороге встречались хмельные от меда и разбоя простолюдины, вооруженные топорами и брюхатые, бережно несшие оттопыренные чрева с награбленным добром. Мятежные толпы рассыпались на множество осколков, и теперь по городу в одиночку ходили опасные зверолюди.