Несокрушимые

Свистнули стрелы, несколько угодили в Воронка, он зашатался. Ананий, стиснув зубы, расстреливал последний запас, чувствовалось, что верный друг скоро падёт, а что тогда сможет сделать он, одноногий? Только и остаётся, что помереть вместе. Всё! Конь зашатался и стал медленно опускаться, верно, даже в эти последние мгновения он думал о седоке и не хотел причинить ему боль резким падением. Ананий вскочил с земли, опёрся раненой ногой о седло и вынул саблю, так просто он себя не отдаст, ну-ка, налетайте, дайте моей сабле поесть живого воровского мяса! Молил лишь об одном: сразить перед смертью хотя бы ещё одного врага и пусть им будет этот радостно ухмыляющийся кривуля. Сотник, словно откликаясь на мольбу, направлялся к нему, опережая прочих, он даже придержал их жестом — этот-де мой. Остановился в нескольких шагах и стал разглядывать, будто диковину, потом вынул саблю и прохрипел:

   — Побачь на билый свит, щас убивать буду.

Он с широким замахом рассёк воздух, приноравливаясь к удару, но вдруг сник и соскользнул с седла прямо под ногу Анания — из его спины торчало оперение стрелы. Примчавшийся на выручку Немко, мокрый, тяжело дышащий, проворно и метко расстреливал столпившихся преследователей, так что те, застигнутые врасплох, не смогли оказать сопротивления и пали на месте. Немко бросился к другу, они оба припали к коню. Тот тяжело дышал, из ноздрей текла кровь, в прекрасных тёмных глазах застыла боль. Какое сердце выдержит страдание верного друга? Ананий вынул нож, конь глянул на хозяина прощальным взглядом и испустил дух, освобождая его от жестокой необходимости. Немко взвалил приятеля на плечи и медленно побрёл к крепости. В лавре долго славили доблесть двух друзей и скорбели о потере третьего.

Рана Лисовского не оказалась смертельной, стрела, не пробив головы, скользнула вдоль виска и оторвала половину уха. Всё это выяснилось позже, но в первые минуты при виде окровавленного неподвижного пана в его смерти мало кто сомневался. Особенно переживал Сапега, которому этот буйный и своенравный человек немало досаждал в жизни, но он был храбрым и умелым воином, верным помощником в деле, никогда не уклонялся от опасности. Таких в гетманском окружении более не сыскать. Сидя у ложа раненого и глядя на непривычно белое, покрытое смертельной бледностью лицо, Сапега взял его руку и произнёс:

   — Будь покоен, пан Александр, мы накажем твоих обидчиков и разорим это проклятое воронье лукно.

Сначала сказал просто так, чтобы утешить умирающего, потом подумал: а ведь сейчас под его началом собралось небывалое количество народа, вернулись почти все загонные и карательные отряды, недаром тушинский царик без конца канючит и просит помочь другим. Почему бы не сделать ещё одну попытку штурма, пока силы окончательно не пущены в распыл? Тут же, у ложа Лисовского, он отдал приказ о подготовке и ощутил слабое благодарное пожатие его руки.

О гетманском решении скоро узнали в лавре. Трудно удивить измученных людей известием об очередном приступе, а всё ж обеспокоились: слишком мало осталось годных к оружию. Одна надежда на Скопина, к которому недавно обратились с отчаянным письмом. На царя более не рассчитывали, полгода просили о присылке людей и дождались только 60 человек, да и то не без помощи своего келаря, стоит ли молить далее? Однако и здесь надежды оказались тщетными. Скопин стоял в Торжке, готовясь к наступлению на Тверь, и помочь лавре сейчас не мог. Просил продержаться две-три недели. Приуныли было троицкие, тогда Иоасаф собрал братию и сказал:

— Чада мои любезные, пришёл для нас последний час. Много претерпели мы от осадных тягот, ослабли телом, истончились надеждой. Имели упование на помощь государя с воеводами, ныне отпали и от этого. Вот на что надоумил меня Господь: возьмём оружие сами и взойдём на стены, оставив в храмах лишь самых немощных. Братья! Много промеж нас случалось всякого: страстями обуревались, гордыней возносились, терзались завистью. Простим друг друга, оставим суетность, примем святое причастие и приготовимся к смертной трапезе. Теперь перед престолом Божиим мы все равны, встанем на супостата грозно и без хитрости.

Все согласились и сказали: да будет так. Тут же к воеводским начальникам приставили монастырских старцев, а те призвали к себе желающих. Долгорукий начал расписывать новый наряд по стенам. Иван Ходырев с монастырским старцем Афанасием Ящериным встали с востока, у Красных ворот, Сухан Останков с Паисием Литвиновым заняли северный участок, Николай Волжинский с Гурием Шишкиным — южный.

   — С Богом, братья, — напутствовал их воевода.

   — Погоди, а на закат кого поставили?

   — Там я встану.

   — Гляди, князь, ты всему делу заводчик, нельзя тебе на самом утлом месте.

   — Ниче, мне Иван поможет, сын, значит...