Несломленная

Я же закатываю рукава и берусь за работу. Когда я в следующий раз выхожу на корт, трибуны поддерживают меня отчаянно. Видимо, они прониклись тем адом, в котором мне приходится жить. Ложа прессы забита, и ни одно мое движение не ускользает от внимания журналистов. Как я справлюсь с давлением, особенно учитывая кошмар и унижение, через которые я прошла накануне?

Мой вечный парадокс: без него мне хорошо, но одиноко. Мне не к кому повернуться за поддержкой, и это еще хуже, когда знаешь, что ты под микроскопом. Впрочем, мне не привыкать, и я блокирую все переживания, как делала уже много раз и еще много раз сделаю. Как только я оказываюсь на корте, хаос моей жизни уходит на задний план. Свою соперницу – Мириам Ореманс из Голландии – я уничтожаю – 6:1, 6:4. Концентрироваться очень тяжело, но как-то мне это удается.

На пресс-конференцию я тоже настраиваю себя очень серьезно. Я знаю, что на US Open журналисты не щадят твоих чувств:

«Как вам удалось сконцентрироваться на теннисе после всего, что произошло в последние дни?»

«Благодаря чему вы можете вот так включаться и выключаться, учитывая события последних дней?»

«Трудно ли вам будет остаток турнира провести без тренера?»

«Вы пригласите кого-то другого ездить с вами по турнирам, если потребуется?»

«Вы переживаете, что это еще не конец?»

Им я, конечно, этого не говорю, но сидеть на этой пороховой бочке я больше не могу. В 17 лет я 43-я ракетка мира. Я могу этим гордиться, а остальные – отдавать мне должное, но это все не имеет никакого значения. Мою историю напрочь затмевает мой «противоречивый» отец. Я думаю о том, чтобы уйти от него, но пока что не понимаю, как организовать этот побег.

В третьем круге я выхожу на итальянку Франческу Скьявоне и должна ее побеждать – в рейтинге она 108-я. Но мне трудно преодолеть это ощущение одиночества. Мы играем на «Луи Армстронг Стэйдиум», и я по привычке постоянно поворачиваюсь к своей ложе в поисках одобрения. Но, конечно, папы там нет. Эта путаница в голове в сочетании со страшной жарой не дают мне войти в игру, и Франческа в первом сете уходит вперед. Не успеваю я глазом моргнуть, как уже уступаю 1:4. Это ужасное начало, и я не могу позволить себе отстать еще больше. Если только я сокращу разрыв до 3:4, мы вернемся на подачи. Я это уже проходила и знаю: я могу ее укатать. И я это делаю. Я перевожу сет в тай-брейк и выигрываю его.

Но во втором сете я снова проседаю. Концентрация так меня подводит, что я продолжаю безрезультатно искать отца. Впрочем, как-то мне удается отыграться с 4:5 и выиграть матч в двух сетах. Так я оказываюсь в четвертом круге без малейшей концентрации.

Наблюдательные репортеры замечают, что я во время матча искала отца, и спрашивают меня об этом.

– Ведешь ты или уступаешь, тебе всегда нужна поддержка, – говорю я невозмутимо. – Когда ты отстаешь, тебе нужно снова поверить в свои силы. Если у тебя нет никого, кто мог бы передать тебе эту веру, нужно найти ее где-то в себе самой. Это бывает трудно, потому что нужна действительно очень сильная внутренняя вера, а она есть далеко не у всех. Но, как я уже сказала, я в обоих сетах верила, что могу вернуться, и играла хорошо, когда это требовалось.

В завершение пресс-конференции журналист спрашивает меня в упор:

– Если бы вы могли изменить в своей жизни что-то одно, что бы это было?

– Сейчас я довольна тем, как все складывается. В этом году я добилась того, чего хотела, учитывая, как сложно было составить турнирный график. Мне нравится играть независимо от результата. Я этим горжусь. Мне нужно продолжать в том же духе. В теннисе у меня нет никаких сожалений.

Видит бог, если бы я отвечала на этот вопрос откровенно, список перемен был бы очень длинный. Для начала я хотела бы, чтобы мой отец меня любил и был доволен тем, что я стараюсь изо всех сил. Еще он не позорил бы меня на людях. Не увольнял бы моих тренеров. Он был бы мягок и берег бы нашу семью, а не издевался над ней. Я бы говорила правду на пресс-конференциях, потому что сейчас практически все, что я говорю, – вранье, а все мысли – его, а не мои. Я бы перестала от него зависеть. Но я не могу. Я – напуганная 17-летняя девочка, которую он контролирует своей жестокостью.

* * *