Несколько карт из цыганской колоды

Вскоре Каифе доложили, что подследственный окончательно сошел с ума, и что его речам, видимо, уже более нельзя доверять. Он говорит, что Дитя Солнца – это недавно казненный Иешуа, и что это была жертва, поскольку Всевышнему уже неугодны ягнята и голуби. Он еще также сказал, что предводителем этого тайного заговора был тот самый Егуда, что указал нам на Ешуа. Возможно ли такое?

Однако Каифа задумался. Он понял все и, в первую очередь, что проглядел главное. Сначала, он приказал разыскать Егуду, и тот был пойман через четыре дня. Остальных не нашли, а может, и не очень искали.

                              ***

Каифа помолчал. Затем продолжил:

– Как уже было сказано, ты повинен в тяжком преступлении, ибо ты пытался подменить языческой жертвой, жертвы Храма, ты сам в этом признался. Твой друг умер не только мучительной, но и позорной смертью, и ты, вероятно, надеешься также обрести в народе ореол героя-мученика. Но этого не произойдет. Я уже позаботился об этом. Мои люди уже распускают слух, что ты предал своего друга на поругание римлянам всего за тридцать динариев…

Каифа вперил свой взгляд в Егуду.

– Но и это еще не все. Сегодня ночью тебя повесят на дереве у дороги, и мои люди после распустят слух, что ты совершил еще более тяжкий грех – самоубийство, ибо не вынес позора. Таким образом, можешь ли ты надеяться на добрую память? Не думаю… Что? Ты еще и улыбаешься?

Губы Егуды и в самом деле тронула улыбка. Он снова собирался в дорогу, тяжкую и на сей раз уже безвозвратную. И он – правда – не слушал Каифу. Он прощался со своим народом, который так и не сумел его полюбить.

Прага, 2006

Пара странных этюдов в проеме между домами

(Аркан XXI)

Солнце светило ослепительно белым, и потому все вокруг казалось необычайно ярким, и даже тени между домов были какие-то выцветшие, едва серые, словно армейские одеяла.  Она стояла у окна, и казалось, вглядывалась в причудливые кружева проплывающих облаков, едва заметных в этом раскаленном мареве.

– Смотри, оказывается из твоего окна видно море, – сказала она, показывая рукой куда-то в сторону домов.

– Правда? – спросил он немного рассеянно.

– Ну да!  Вон там, – и она снова указала рукой на промежуток между соседними  домами,  большими  шестнадцатиэтажными «свечками», нависающими, словно дерущиеся тираннозавры над  жалкими,  вытянутыми  через весь двор низкорослыми «хрущобами». Какое-то время она любовалась собственным открытием, а потом вдруг сказала:

– Ты знаешь,  мне всегда хотелось взлететь и долететь до горизонта, попытаться лететь с большей скоростью, чем он от меня удаляется…  Глупо, да?

– Нет, не очень.  Я часто летаю за горизонт, в детстве мне казалось, что все люди это делают.

– И что ты там видишь?– спросила она с интересом.

– Разное, знаешь ли… Я бы вообще не ставил так вопрос.

– А как? – не отставала она.

– Ну, не знаю…  Понимаешь, мне проще научить летать, нежели объяснять, что я там вижу.

– Ой, научи меня!! – она заулыбалась и захлопала в ладоши, как ребенок.

– Сейчас не время, – отрезал он.

– А когда?

– Не знаю, но полдень для этого, во всяком случае, не особенно пригоден. И вообще, сейчас лучше бы заняться чем-то более приземленным. Вот, помой посуду, например…

– Ты никогда не воспринимаешь меня серьезно!– обиделась она и отвернулась.

– Что ты, я правду говорю, разве ты сама не чувствуешь?

– Ладно, – ответила она и обреченно пошла к раковине.

Кран заскрипел  тугой резиной, и зажурчала вода, разбиваясь множеством капель и струй о гору немытой еще со вчера посуды. Какое-то  время  она молчала, разбавляя тишину звуками трущейся металлической мочалки и посудным звоном. Он сидел и что-то зашивал из своего снаряжения, к ремонту которого не подпускал никого, затем как-то, между прочим, спросил:

– Ты видела когда-нибудь картины, где бы имелся глубокий дальний план?

– Да, конечно! Айвазовский, например? – ответила она, повернувшись.

– Не только. Точнее, Айвазовский сам по себе, может, и хорош, но в смысле того, что я имею в виду, он безнадежно плох. По-моему, во всяком случае.

– Что же тогда годится? – спросила она заинтересованно.

– Многие, вообще-то. Питер Брейгель, Леонардо, Дали, Рерих, в общем – многие. Что по-твоему их объединяет?

– Ничего, – ответила она уверенно.

– Абсолютно?

– Абсолютно.

Он оторвался от шитья  и  посмотрел  на  нее  так, будто смотрел куда-то вдаль, на какую-то точку за ее спиной.

– А ну-ка, посмотри на море, которое ты нашла, еще разок.

– Прям сейчас?– удивилась она.

– Немедленно! – скомандовал он.

Она послушно подошла к окну.

– Ну и что? Вон оно…

– А теперь представь, что между домами не море, а картина моря, скажем, в моем исполнении.

– Ой, может, не надо о грустном!– она улыбнулась.

– Перестань! И скажи: что общего между, теперь уже моим творением, и  произведениями вышеозначенных гениев?

– Опять ничего.

– Врешь! Нет, я бы поверил тебе, если бы перед этим ты не стала бы мне говорить по поводу полетов, или, может, ты тогда соврала?

– Точно, –  едва слышно проговорила она, – Нет, точно!! – она уже кричала, – Тянет!