Нерон

— Если бы Нерон мог убить одного меня, я простил бы его льстецам их усилия снискать его благосклонность. Но среди них немало таких, кому он приказывает умереть. И все же грядущие века будут знать о них лишь то, что они погибли, обо мне же, однако, нечто большее!

Итак, устами Тразеи говорила не только гордыня, но и наивность. Он считал, что властитель способен только убить. Не понимал, что может, сверх того, запятнать свою жертву. А ведь пример был у Тразеи перед глазами: Агриппина утратила не только жизнь, но и честь. Ее официально признали преступницей.

Правда, равно и юный император все еще не отдавал себе отчета в том, что власть вознесла его высоко. Он все еще не понимал, что человеческая трусость не имеет границ. Потому и медлил с возвращением в Рим, странствуя по различным городам Кампании. Боялся, не зная, как его встретит столица.

Когда наконец стало известно о приезде императора, Рим сделал все, чтобы он уяснил себе эти простые истины.

Весь город вышел цезарю навстречу. Народ стоял согласно делению на административные округа. Сенаторы явились в торжественных одеждах. Отдельный ряд составляли женщины и дети. Чудом спасенный властитель благосклонно принял радостные приветствия своих подданных. Сначала он отправился на Капитолий, где принес надлежащую жертву самому достойному и великому — Юпитеру.

А ведь все, начиная с сенаторов и кончая ничтожным поденщиком, знали, что они воздают почести и радостно приветствуют преступника-матереубийцу. Не опасались даже говорить об этом. Ибо если доносчик и подслушает — что из того? Не подаст же он в суд, ведь даже открыто принять и предъявить подобное обвинение означало бы гибель для всех — для судей, для обвинителя, для ответчиков и свидетелей.

Агриппина не пользовалась уважением среди простого люда и сановников. Но преступление, жертвой которого она стала, потрясло всех. Кружили россказни о том, что Нерон после убийства матери вел себя как выродок, россказни придуманные, нелепые и, однако, вызывавшие доверие. Будто бы сразу после убийства Агриппины палачами император отправился в Байи, где внимательно осмотрел тело убитой. При этом сказал с одобрением:

— Я и не знал, что моя мать была так красива!

А поскольку его мучила жажда, он в ходе этого осмотра попивал вино. Говорили также, что уже ранее и многократно он пытался умертвить мать, прибегая к различным способам. Трижды приказывал подать ей яд, но безрезультатно, так как она, отлично зная обычаи императорского двора, уже много лет в малых дозах принимала различные смертоносные яды. Ходили слухи и о том, что архитекторы сконструировали в одном из домов Агриппины свод, который должен был рухнуть в нужный момент, но этого не удалось удержать в тайне. Наконец, поговаривали, что Агриппина, зная о враждебности К ней сына, пыталась спасти себя, побуждая его вступить с нею в кровосмесительную связь, и Нерон уступил бы, но Сенека успел подослать Акте. Та напугала его:

— Твоя мать утверждает, что ты спишь с ней. Если солдаты узнают об этом, они повернут оружие против тебя.

Простой народ смело выражал свое презрение к властителю. На стенах столицы появились надписи: «Орест, Нерон, Алкмеон — все матереубийцы». На одном из монументов императора кто-то повесил кожаный мешок. Ибо в давние времена такова была кара для тех, кто умертвил родителей или кого-то из близких родственников: убийцу зашивали в кожаный мешок вместе с собакой и змеей, а мешок сбрасывали в Тибр. К концу республиканского правления этот жестокий обычай забылся, но восстановил его беспощадный ко всем преступникам император Клавдий.

Четыре года назад Сенека посвятил Нерону трактат «О милосердии». Поскольку философ не упускал любой возможности высмеять мертвого властителя, он ехидно писал: «Твой отец в течение пяти лет приказал зашить в мешки больше убийц своих близких, нежели (как сообщают) их зашили за несколько веков. Ибо, пока это самое чудовищное из всех преступлений даже не предусматривалось законом, не было и детей, которые осмелились бы его совершать. Люди большого ума, великолепно знающие проблемы этого мира, предпочитали не упоминать это невероятное и выходящее за пределы всякой дерзости злодейство, нежели указать путем самого введения кары, что оно допустимо».

Это была изворотливая аргументация, приведенная лишь для того, чтобы любой ценой внушить отвращение к памяти Клавдия. Написав это, Сенека и не предполагал, что через несколько лет он сам будет обвинен, почти наравне с Нероном, в преступлении именно такого рода. Не без оснований говорилось:

Это он был воспитателем императора. Это он составил лживое письмо в сенат!

Нашлись и такие, кто приписывал Сенеке некий демонический замысел. Он вполне сознательно подталкивал императора к чудовищному убийству, чтобы вызвать к нему отвращение у всех, а потом самому захватить власть.

Однако больше, чем Сенеку, и заслуженно, в этом обвиняли Поппею.