Непрошеная повесть

– В мире сейчас неспокойно[98], – рассказал он. – С позапрошлого года священное древо храма Касуга[99] находится в столице, но теперь люди, волнуясь, требуют, чтобы древо вернули назад, в Южную столицу, Нару, потому что неизвестно по какой причине пошло гулять по свету моровое поветрие; говорят, люди умирают всего через несколько дней с начала болезни. Страх невольно объемлет душу, в особенности когда слышишь о смерти близких знакомых… – рассказывал настоятель, и в голосе его звучала необычная робость. – Я подумал, вдруг я тоже заболею и умру, оттого и пришел сегодня… Сколько бы раз ни суждено мне было переродиться, только бы по-прежнему не разлучаться с тобой! Иначе, будь то самый распрекрасный трон в высшей из райских сфер, без тебя мне и там будет одна тоска! И наоборот – пусть суждено мне жить в самой убогой, крытой соломой хижине, лишь бы вместе с тобой – это высшее счастье для меня! – всю ночь не смыкая глаз, говорил он. Меж тем наступило утро. Теперь уходить было неудобно, рядом за той же оградой жили хозяева, кругом было много глаз; как бы он ни таился, это только вызвало бы лишнее подозрение, и он решил остаться у меня на весь день. Я замирала от страха, хотя никто, кроме его мальчика-служки, не знал о его приходе. Я боялась, не проведают ли о моем госте в доме кормилицы, сердце в груди тревожно стучало, но настоятель, напротив, казалось, вовсе не беспокоился, и мне пришлось согласиться.

Мы целый день были вместе.

– После нашей скорбной разлуки и потом, когда ты вдруг исчезла неизвестно куда, я не находил себе места от тоски, – говорил настоятель. – Я решил тогда с горя своей рукой переписать пять главных сутр и в каждый список внес по одному иероглифу твоего имени… Это для того, чтобы исполнилась моя слезная мольба – непременно еще раз родиться на этой земле в одно время с тобой и снова вступить в любовный союз!.. Я закончил списки, но еще не передал их в храм, не освятил, и это с умыслом – я хочу вместе с тобой принести эти сутры на алтарь Будды, когда мы вновь возродимся к жизни! А пока я сдам свитки на хранение морскому царю; там, в его сокровищнице, на дне морском, они будут храниться вплоть до нашего возрождения! А если, не ровен час, суждено мне обратиться в дым на горе Бэйман[100], я распорядился бросить эти списки в погребальный костер.

Эти странные, бредовые мысли очень меня напугали.

– Будем молиться только о том, чтобы вместе возродиться в раю, в едином венчике лотоса! – сказала я, но настоятель не согласился.

– Нет, нет, мне слишком дорога наша любовь, и я твердо решил – хочу во что бы то ни стало снова родиться в облике человека на сей грешной земле! А если, по закону этого мира, наступит смерть и в дым обращусь я, то и тогда с тобой не расстанусь![101] – серьезно и грустно ответил он. Потом он ненадолго задремал, но вдруг проснулся, открыл глаза, и я увидела, что он весь обливается потом.

– Что с вами? – спросила я, и он ответил:

– Мне приснилось, будто мы, как две уточки-неразлучницы[102], соединились в союзе… А вспотел я оттого, что так сильно люблю тебя, что душа моя покинула тело и приникла к твоему рукаву…

Он встал и вышел; луна уже скрылась за гребнем гор, в небе белели полоски облаков, и горы на востоке чуть посветлели. Колокольный звон, возвестивший рассвет, заглушил рыдания разлуки. В это утро нам было почему-то особенно тяжело расставаться. Он еще не успел уйти далеко, а его мальчик-служка уже принес мне письмо:

В сердце принес тебе в дар,
горящее от любви —
но, все же, мучаюсь:
сам от чего не знаю
хочется горестно плакать…

Я прочла эти стихи, и на сердце защемило от жалости и горя.

Ах, несравнимы печали,
что любовь принесла нам,
но знаю – твой наряд
от горестных слез
промок больше!

Я написала это сразу, не задумываясь, повинуясь охватившему меня горю.

* * *

Потом я узнала, что в тот же день настоятель посетил дворец государя, а вскоре – помнится, в восемнадцатый день той же луны – услыхала, что он заразился поветрием, ходившим тогда по миру. Мне рассказали, что к нему призвали врачей, что его лечат, но ему все хуже и хуже, и я не находила себе места от тревоги. А дня через два – кажется, двадцать первого – мне принесли от него письмо. «Не думал я, что вижусь с тобой в последний раз… – писал он. – Меня страшит не болезнь, от коей я, как видно, умру, а мои прегрешения, ибо мне жаль покидать сей мир, а это – великий грех! Хотелось бы знать, что предвещал сон, который приснился мне в ту последнюю ночь?..» Письмо кончалось стихотворением:

Представляя твой образ,
мир покидаю бренный.
Лишь одну надежду лелею,
что дымом с костра погребального
потянусь к твоему жилищу…