Непонятый «Евгений Онегин»

Любви все возрасты покорны:
Ее порывы благотворны
И юноше в расцвете лет,
Едва увидевшему свет,
И закаленному судьбой
Бойцу с седою головой.

В сущности, композитор взял только пушкинскую тему, но разработал ее совсем в ином направлении, по законам иной жизненной правды. Начальное утверждение здесь принимается как безусловное и поясняется равноправными параллельными примерами.

Для Пушкина же начальное утверждение, истинность которого признается лишь относительной, служит только поводом для дальнейших рассуждений; жизненные примеры встают не в один ряд, но антитезой друг к другу. Раздумьям поэта сопутствует параллелизм сравнений: благотворные вешние бури противопоставлены бурям осени холодной[278].

Итак, трем фазам психологического развития героя — увлечению «наукой страсти нежной», отступничеству «бурных наслаждений» и поздней безнадежной страсти — соответствуют три этапа обобщающих авторских размышлений о любви: несколько игривая интонация упоения этой самой «наукой» в сочетании с элегическим тоном разочарования, мотив возмездия за бесплодно растраченные силы и годы, тема неизбежного драматизма поздней, «осенней» любви. Таким образом, основным звеньям сюжетного повествования соответствует параллелизм самостоятельной композиционной организации, казалось бы, отвлекающихся от линии повествования авторских рассуждений — «отступлений». И даже больше: «прямую» тему авторских рассуждений о трагедии любви дополняет «фон» более широких рассуждений о нарастании бездуховности человеческих отношений в «жестокий век» поэта.

Рассуждения эпического рассказчика далеко не всегда выражают личную позицию самого Пушкина. Давайте сравним строки, написанные в одно и то же время. В «Онегине» читаем:

Но в возраст поздний и бесплодный,
На повороте наших лет,
Печален страсти мертвой след:
Так бури осени холодной
В болото обращают луг
И обнажают лес вокруг.

Тогда же, заканчивая восьмую главу «Онегина», Пушкин пишет «Элегию»; уже цитировались ее заключительные строки («И может быть — на мой закат печальный / Блеснет любовь улыбкой прощальной») и отмечалось, что для поэта существовала дилемма между вольностью и покоем как заменой счастью и самим счастьем; в данных строках — не уверенность поэта, но его надежда. Но почему бы поэту не поделиться с героем этими надеждами: ведь Пушкину, по А. Ахматовой, для Онегина «ничего не жалко»? Однако на этот раз — нет: слова поэта по личному поводу и его слова как раздумье о герое между собой разительно расходятся. Стало быть, в «Онегине» мрачный колорит рассуждения о поздней («осенней») любви вызван своими обстоятельствами. Оно, это рассуждение, — жизненно правдивое и глубокое, но не универсальное, а самое главное — не самоцельное. Широкое в своем обобщающем значении, оно все-таки связано прежде всего и больше всего с конкретной судьбой главного героя романа. Тем самым и подтверждается, что сквозные рассуждения эпического автора — никакие не «отступления», а способ обобщения на основе индивидуального опыта то героя, то автора.

Как раз вопреки демонстративной заявке поэта на самопроизвольное движение рассуждений, вопреки заявке на «отступления» в собственном смысле слова, фактически мы имеем дело с высокой степенью организованности поэтической речи, со строгим чувством самодисциплины поэта.

Да, в романе представлен поток случайных (т. е. субъективных) ассоциаций, воспоминаний, подробностей. Да, в романе подчеркнута автономия этих «отступлений». Но обратимся к памятному всем «отступлению» об «отступлениях» в пятой главе. Как нарочито здесь смиренное покаяние по случаю нереализованного замысла показать петербургский бал в роде Альбана. Но если вдуматься, картина бала в «первой тетради» не нужна, она была бы анахронистической, поскольку воспринималась бы из-за плеча разочарованного Онегина. Зато «посторонние» рассуждения о ножках образуют столь органичную и необходимую в первой главе элегию утрат и разочарований. «Субъективное» с успехом выполняет здесь объективную роль, оно обозначает определенную (начальную) ступень духовного состояния автора.

Очень рано обдумав «форму плана», поэт «не ясно различал» даль свободного романа, даже в сюжетном движении пробовались разные варианты. Предусмотреть сопутствующие моменты рассуждений вообще вряд ли представлялось возможным. Зато поэт хорошо помнил сказанное ранее; возвращения к сказанному (подчеркнутые и неоговоренные) возникают регулярно.