Неожиданные люди

…Две недели — срок, назначенный Шугаевым для остановки завода, — истекли, но ни звонков, ни вызовов пока еще не было. В душе Шугаева затеплилась надежда, что, может быть, Гребенщиков опомнится и выполнит предписание. Но когда в начале следующей подели он позвонил на комбинат, в ведении которого находился цемзавод, главный инженер сказал, что о закрытии завода и речи никто не ведет и что, напротив, суточное задание им увеличили на двадцать процентов… «Все! — сказал себе Шугаев. — Ждать больше нечего».

Все же он еще подождал до субботы и, приехав вечером, к концу третьей смены, в присутствии нервно суетившегося главного инженера комбината опечатал все рубильники и двери цементного.

III

В восемь утра, как обычно, стального цвета «Волга» ждала Гребенщикова у подъезда. Он распахнул тугую дверцу, коротко бросил шоферу: «Здравствуй, Федя» — и, неуклюже изогнувшись грузным телом, сел рядом, головой почти касаясь верха. Федя, надежный парень, погодил, покуда управляющий захлопнет дверцу, и аккуратно тронув, выкатил через бетонную арку двора на проспект.

Широкая лента асфальта, бегущая под машину, спускалась к невидимой Волге, далеко впереди, за пестрыми кварталами домов, теснящихся по сторонам зеленого проспекта, в голубоватой дымке угадывались возводимые корпуса химического комбината. Панорама города и стройки всегда радовала Гребенщикова, как радует человека сад, взращенный своими руками. Семь лет назад, когда он принял трест, не было ни проспекта, ни панельных домов, а на этом месте лепились старые, военных лет бараки. И проживало в городе в то время тысяч пятьдесят, а нынче — втрое больше, и добрая половина из них — строители…

Гребенщиков повернул наружу треугольное стекло и, поймав лицом ветерок, полузакрыл глаза, наслаждаясь покоем. Павел Павлович примерно с год уже стал чувствовать усталость. Внешне это было незаметно. Он все так же работал с утра и до позднего вечера, а уезжая домой, неизменно прихватывал с собой пачку документов, все так же энергично проводил оперативки, давая кому следует «разгон», с неутомимостью мотался по огромной, многосложной стройке, и когда осматривал объект, по-прежнему удивлял еле поспевавших за ним подчиненных. И все-таки он начал сдавать…

Первые признаки усталости он ощутил прошлой осенью, не на работе, как ни странно, а когда приехал в Ялту. До этого он не бывал на юге, отпуск вместо с семьей проводил в родной Иванихе, на пасеке у отца, старого уральского партизана. Часами, до жаркого пота, махал звенящей косой, по вечерам копнил свежее сено, и запах его напоминал о детстве, рыбачил с внуком на тихой, тенистой Ветлуге, бродил на заре по мокрым лугам, подстерегая дичь и радостно бахая из двустволки, пил с отцом золотистую медовуху — и отдыха другого не мыслил для себя. Но в позапрошлом году отец внезапно умер, и этой смертью погасило всю прелесть Иванихи. Тогда-то и надумал он поехать на юг, просто так, из любопытства, и поехал один, без семьи. Юг оказался совсем иным, чем представлялся по рассказам и фильмам, и роскошь приморской природы, неохватные просторы каждый раз меняющего краски моря, истинно южное богатство местного базара и весело-шумная пестрота многолюдной набережной ошеломили его. И когда, сойдясь с компанией такого же масштаба руководителей, как сам, он окунулся в эту вольную южную жизнь с ее купаньями, загоранием, игрой в преферанс в тени парусинового тента и застольными разговорами в гремевшем музыкой ресторане, то неожиданно понял, как устал от работы и как хорошо, оказывается, отключившись от своих ответственных забот, не думать и не вспоминать о них. Эту прелесть беззаботности он испытал впервые и понял, что усталость, от которой он уезжал в Иваниху, была лишь усталостью тела, потому что и там, на сенокосе или рыбалке, он думал непрестанно — не мог не думать — о своих строительных делах и планах, и что настоящая усталость дала себя знать только сейчас, словно рычажок, многие годы настраивавший все его помыслы на работу, вдруг отказал.

До поездки на юг Павел Павлович знал и понимал только одну жизнь, именно ту, которой жил все годы, — работу. Теперь же он узнал иную жизнь, которую мог принять разве лишь как краткий развлекательный антракт, но, вкусив этой жизни, нашел в ней столько молодящей радости, что постепенно стал склоняться к мысли, что, возможно, такие-то, как он, как раз и заслужили эту вольную, беспечную жизнь. В день отъезда из Ялты он стоял на прибрежной скале, возбужденный распитым с мимолетными друзьями коньяком, и, оглядывая ласково блещущую в солнечном свете равнину моря, мечтательно думал: «Черт! А хорошо бы, как выйду на пенсию, обосноваться в здешних краях, купить себе дачу, сад, моторку и обязательно гараж…»