Неожиданные люди

В этот день Шугаев тоже проводил планерку. С потоком свежих овощей и фруктов, наводнивших город, участились случаи дизентерии, и нужно было размещать куда-то больных, а мест в изоляторе не хватало; в отделе «Соки-воды» гастронома устроили распивочную; в горячих цехах машиностроительного завода, спасаясь от жары, настежь открывали окна и двери, и сквозняки приводили к массовым простудным заболеваниям; строители комбината и их заказчики, поджимаемые сроками планов, пытались обходным маневром сдать-принять цехи и жилые дома со всякого рода недоделками и браком: от санитарных узлов и душевых до очистных сооружений — эти и многие другие подобные вопросы надлежало решать, и Шугаев решал их, как мог. Вдруг зазвонил телефон, Шугаев вздрогнул. Аппарат звонил длинными очередями, так звонят с междугородной. Он поднял трубку.

— Але-е! Это санэпидстанция?.. С вами будут говорить. — Голос был женский и, кажется, даже знакомый.

— Это главный врач? — тотчас зарокотала трубка начальственным баритоном, и сердце Шугаева екнуло.

— Главврач в отпуске. Шугаев вас слушает.

— Ага, это вы?.. Тем лучше. Здравствуйте. Гребенщиков говорит, — проворчал управляющий. — Кому-то из ваших людей взбрело вдруг в голову опечатать цементный завод! Вы в курсе?

— Завод опечатал я, — сказал Шугаев. — Ведь вы не выполнили предписания…

— Вы что, хотите сорвать строительство комбината?! — Голос давил на барабанную перепонку, и Шугаев отвел телефонную трубку подальше от уха. — Если вы немедленно не снимете пломбы, пеняйте на себя!

Четкие, продуманные возражения, которые Шугаев хотел высказать Гребенщикову, вдруг застряли в его горле — грубость всегда действовала на него угнетающе, — но в следующий момент он овладел собой.

— Видите ли, — начал он сдержанным тоном, — могу только посочувствовать, но снять пломбы я не вправе…

— Послушайте, — перебил его Гребенщиков, — вы член партии?

— Да…

— Вот и хорошо, — вдруг успокоенно проговорил Гребенщиков, но в этой успокоенности ничего хорошего для себя Шугаев не почувствовал, — Будьте здоровы!

«Ну, вот и началось», — вздохнул Шугаев. Его рука, лежащая на аппарате, подрагивала. Пока он говорил по телефону, он не видел своих притихших сотрудниц. Помедлив, он поднял глаза и встретился с десятком пар женских глаз, смотревших на него с тревогой, участием, надеждой, а кое-кто и с дружеской усмешкой. Небольшой коллектив санэпидстанции — по преимуществу здесь работали женщины — жил на редкость дружно, одной семьей, и в этой семье любили Шугаева, но в успех того, что он затеял, никто не верил. «Плетью обуха не перешибешь», — отговаривали его сотрудницы, узнав, что он собрался закрыть завод. «Да и стоит ли на рожон лезть, Дмитрий Яковлевич? У вас ведь семья». Но Шугаев всякий раз отшучивался, думая про себя, что и в одиночку можно сделать кое-что, если дело, за которое берешься, считать делом своей жизни.

— Ну, что притихли? — Шугаев улыбнулся. — Мы ведь не на поминках. Звонил Гребенщиков… Ничего, я думаю, все обойдется. Продолжим?

Когда, закончив совещание, он отпустил коллег, врач-пищевик Тая Чалова, за свою настырность прозванная в пищеторге Банным листом, проходя мимо стола Шугаева, спросила.

— Кажется, вы все еще надеетесь одолеть Гребенщикова?

Шугаев усмехнулся:

— Грешен, Таисия Степановна, надеюсь…

— Ну-ну. — Она посмотрела на него, как смотрят на изобретателей вечного двигателя, и пошла к дверям, резво стуча каблучками…

Ответить Чаловой «надеюсь», внушить себе, что он готов к каким-то исключительным, действенным поступкам, было просто, но искать путей, ведущих к верному успеху, и чувствовать себя беспомощным перед слепыми силами обстоятельств — это было мучительно…

Он посидел, немного успокоился и стал подписывать бумаги. Подписал, выключил вентилятор и, захватив папку с документами, вышел.

В приемной, близоруко щуря глаза, шлепала на машинке Вика. Шугаев по привычке ласково улыбнулся ей, отдавая папку, сказал:

— Я на цементный. — И обычным своим неспешным шагом пошел по коридору, где запах конторы перебивался запахом больницы, а на белых дверях мелькали таблички: «Лаборатория», «Без халата не входить», номера кабинетов…

Улица дохнула на Шугаева жарой, ослепила синью раскаленного неба, жирным блеском асфальта. Город задыхался от жары. Асфальт тротуара плыл под ногой. Листья акаций и тополей съежились от зноя, тень от них пепельно-жидкая, не тень, а призрак.

«Не забыть позвонить в горкомхоз, — подумал Шугаев. — Опять не поливают…»

На трамвайной остановке несколько осовелых от жары пассажиров смотрели влево, откуда, сверкая стеклами и красно-желтым лаком вагонов, выворачивал из-за угла трамвай. Сухо шипя дугой, он подполз, пахнув на людей нагретым железом и краской, со стуком распахнул двери. Но и внутри, хоть было и малолюдно, держалась такая же духота. Левый ряд скамеек был накрыт слабой, дымчатой тенью. Шугаев сел в этой тени и стал смотреть в окно на мелькание встречных машин, на облитые солнцем фасады монотонно-панельных домов, проплывающих мимо, смотреть и думать все о том же…