Неоригинальный

Ганя. Да что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.

Генерал Епанчин (задумчиво). А я, брат, продолжаю не постигать, Нина Александровна тоже намедни, вот когда приходила-то, помнишь? стонет и охает; «чего вы?» – спрашиваю. Выходит, что им будто бы тут бесчестье. Какое же тут бесчестье, позвольте спросить? Кто в чем может Настасью Филипповну укорить или что-нибудь про нее указать? Неужели то, что она с Тоцким была? Но ведь это такой уже вздор, при известных обстоятельствах особенно! «Вы, говорит, не пустите ее к вашим дочерям?» Ну! Эвона! Ай да Нина Александровна! То есть, как это не понимать, как это не понимать…

Ганя (подсказывает). Своего положения? Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.

Князь сидит в уголке за своею каллиграфскою пробой. Он кончил, подошел к столу и подал свой листок.

Мышкин. Так это Настасья Филипповна? Удивительно хороша!

На портрете была изображена действительно необыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирована в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, по-видимому, темно-русые, были убраны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное. Она была несколько худа лицом, может быть, и бледна… Ганя и генерал с изумлением посмотрели на князя…

Генерал Епанчин. Как, Настасья Филипповна! Разве вы уж знаете и Настасью Филипповну?

Мышкин. Да; всего только сутки в России, а уж такую раскрасавицу знаю.

Генерал Епанчин (тревожно). Вот еще новости.

Генерал Епанчин пытливо поглядел на Ганю.

Ганя. Вероятно, одно только безобразие, купеческий сынок гуляет. Я про него что-то уже слышал.

Генерал Епанчин (задумчиво). Да и я, брат, слышал. Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь!

Ганя (оскорбившись). Вы миллиона опасаетесь?

Генерал Епанчин. А ты нет, конечно?

Ганя. Как вам показалось, князь, что это, серьезный какой-нибудь человек или только так, безобразник? Собственно ваше мнение?

В Гане точно загорелась какая-то новая и особенная идея и нетерпеливо засверкала в его глазах. Генерал покосился на князя, но как бы не ожидая много от его ответа.

Мышкин. Не знаю, как вам сказать, только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем как будто больной. Очень может быть, что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.

Генерал Епанчин. Так? Вам так показалось?

Мышкин. Да, показалось.

Ганя (усмехнувшись). И, однако ж, этого рода анекдоты могут происходить и не в несколько дней, а еще до вечера, сегодня же, может, что-нибудь обернется.

Генерал Епанчин. Гм!.. Конечно… Пожалуй, а уж тогда все дело в том, как у ней в голове мелькнет.

Ганя. А ведь вы знаете, какова она иногда?