Неон, она и не он

Ее опустошенное английское платье откинулось в кресле. Туда же вместе с чулками слетелись усталые шелковые птицы из породы нательных.

43

Ленивая нега новогоднего утра заставила их вспомнить конфуз годичной давности.

«Могли бы, как сейчас, наслаждаться покоем. Вместо этого устроили черт знает что…» – думала она, подставляя себя его задумчивым поглаживаниям.

– Ты помнишь – ровно год назад… – нарушил он молчание.

– Ах, Димочка, а я как раз об этом думаю! Надо же было быть такими дураками! – перебила она его, искренне удивляясь разрушительному извержению их ранней пассионарности.

– Не скажи – мы очень удачно поссорились! – живо откликнулся он. – Я тогда впервые понял, что не смогу без тебя жить! А давай-ка сделаем то, чего не сделали год назад! – поманил ее любопытство.

– Что именно? – простодушно поинтересовалась она.

– Уедем за город и обновим лыжи! А вечером у камина я почитаю тебе Блока! Ну, и вообще… Хочешь?

– Хочу! Только завтра…

Днем он позвонил Михалычу, попросил протопить камин и разбудить сонное отопление. На следующий день, обеспечив Катьку трехдневным запасом еды, они отправились за город.

В этот раз залив замерз, и оказавшись на снежном озябшем берегу, они щурились от солнца и поглядывали сквозь дрожащие щелочки глаз на тесное соседство голубого и белого, что невзирая на крайнюю разницу характеров, не могут в отличие от людей существовать одно без другого. И были смиренные, как монахини тени гаснущего дня, высокие поседевшие ели с красноватыми в отблесках сонного солнца сизыми лицами, морозный воздух с остывающим духом отпылавших дров, одинокая собака, солирующая на виду у летаргической тишины, а на самом краю голубого фаянсового неба догорал небесный камин. Потом был трепещущий полумрак камина земного, и старомодная столетняя Прекрасная Дама явилась на зов его исполненного спиритической таинственности баритона, а сиятельный месяц царапал алмазной кромкой черно-синее стекло гостиной. Все было, как и год назад, но теперь оживлялось волшебным присутствием его невесты.

Между прочим, его реанимационные способности разбудили в ней давно уснувший интерес. Дело в том, что в свое время она всерьез пыталась понять, почему мужчины сходят с ума от женщин вообще и от ее лица, фигуры, капризов и глупостей в частности. Это было нужно, чтобы знать, где начинаются и кончаются женские чары, где расположена и насколько крепка та дверца в мужском сердце, за которой, однажды туда проникнув, следует укрыться. Может, это слезы, может, улыбки, может, жеманная уклончивость или же, наоборот, бунтарская прямота. Тело, говорите? Фу, какая пошлость!

Имея смутное и брезгливое представление о лесбийских играх, не страдая кокетством и признавая за собой всего лишь удачную складность, она, помнится, не могла взять в толк, почему Мишку возбуждают ее колени, которые всего лишь колени, ноги, которые не больше, чем ноги, грудь, бедра и то прочее, от чего сходил с ума он и никогда не возбуждалась она, ибо спирт не может себя опьянить, как и не может воспламениться от самой себя спичка. Возможно, в ее неразумении была виновата ее послушная, нетребовательная псевдолюбовь. Возможно, дал себя знать унылый плен совокуплений, чьи бесчувственные затяжные окончания облегчением своим напоминали условно-досрочное освобождение. Так или иначе, но свыкнувшись с прилагательной ролью в их сексуальных мистериях, она перестала интересоваться подноготной мужниной страсти и уж тем более ее подогревать. Чем это закончилось, хорошо известно, притом, что все, что его возбуждало, осталось при ней в том же безукоризненно рабочем состоянии.

Что нашел в ней Феноменко (а он, точно, нашел), ей было ровным счетом наплевать и тогда, и теперь. Гораздо интереснее знать, от чего сходит с ума ее нынешний мужчина. Она с улыбкой вспомнила, как почти с научной дотошностью пыталась оценить глубину его чувства и обнаружить на причале его сердца что-то вроде швартовой тумбы, на которую, изловчившись, следовало набросить канат привязанности.

Странно, но ее любовь к Володе нисколько не прояснила имя и должность управителя мужских предпочтений, также как не дала ответ, за что она сама любила его. Так, как любила она – жадно, до истерики и плохо при этом соображая, рассудочные изыскания были невозможны. Если бы ее тогда спросили, отчего она сходила по нему с ума, она ответила бы: от всего. От крепких розовых ногтей и одинокого прыщика на твердом подбородке, от запаха волос и сладкого пота подмышек, от озабоченного думами лба и добродушной рассудительности.

Так может, и с женихом происходит что-то похожее, и его помешательство подобно огню переплавляет ее отдельные черты в жаркий пылающий слиток, и она, теряя индивидуальность, растворяется во всеобщем сиянии? Если так, то до тех пор, пока она не воспылает сама, следует терпеливо сносить его восхищение и поддерживать термоядерную реакцию его страсти, следя за тем, чтобы солнце его иллюзий не провалилось в черную дыру разочарования.

– Скажи, за что ты меня любишь? – вдруг спросила она.