Необычные воспитанники

Когда мать умерла, меня отдали в приют к доктору Гаазу в Сокольниках. Начинался голод, царь отрекся от престола. В Москве у власти были кадеты. В 1918 году на складах Рязанского вокзала случился большой пожар: горели, рушились склады. Я наловчился с ребятами таскать из развалин сахар, картошку, хотя их и охраняли солдаты. Меня поймали раз-другой, признали «дефективным» и перевели в Рукавишниковский приют, считавшийся исправительным. Начальником там был сперва Забугин, после него — Шульц, но правили нами «дядьки» — дюжие молодцы из отставных солдат, с тяжелыми кулаками, нередко полупьяные. «Педагогические приемы» их, «внушения» заключались в карцере, затрещинах, а то и побоях куда более тяжких.

Единственным светлым пятном в Рукавишниковском приюте для меня был духовой оркестр. Шли в него ребята неохотно: тяни «до-о, ре-е, ми-и…», разучивай на трубах гаммы, ноты, осваивай инструмент. Что тут интересного? Преподавал у нас профессор Московской консерватории Михаил Прокофьевич Адамов. В приюте Адамов получал продуктовый паек, возможно, поэтому и поступил к нам преподавать. Обычно, кончая занятия, профессор Адамов говорил:

— Ну как, мальчики, сыграть вам, что ли?

Все хором кричали:

— Сыграйте! Просим.

Бережно своими тонкими пальцами Адамов вынимал из футляра корнет-а-пистон — небольшую изогнутую посеребренную трубу с тремя клапанами — и класс замирал. Губы у профессора были толстые. Вот он прикладывал их к инструменту, и волшебные звуки заполняли комнату. Обычно он исполнял неаполитанский танец П. И. Чайковского, арию Леля, польки. Мне нечем становилось дышать, я слышал, как у меня потрескивают, шевелятся волосы на макушке. Я не отводил глаз от надутых щек профессора, от его красного, покрывшегося от напряжения потом лица, от чисто вымытых рук, взлетающих пальцев и сидел, не двигаясь, потрясенный дивной мелодией.

Мою любовь к музыке Адамов заметил. Еще с первых дней он услышал, как я насвистываю разные мотивчики, посмотрел с интересом. Вызывая нас к пианино, чтобы проверить слух, он особенно долго задерживался со мной. Однажды повернулся на вертящейся табуреточке, глянул из-под бровей.

— Чисто берешь, свистун. Верный слух.

А уже к концу первого месяца сказал:

— Из тебя может выйти музыкант. Какой инструмент нравится?

— Корнет-а-пистон.

— Будешь учиться серьезно?

От волнения слюна забила мне горло, и я только кивнул.

Все мы знали, что профессор Адамов был солистом оркестра Большого театра: играл там на корнет-а-пистоне. Может, поэтому и я выбрал этот инструмент, в сущности, не зная никакого другого? Но с этой поры главной мечтой моей жизни стало иметь свой собственный корнет-а-пистон, с виду нехитрый «рожок», но издававший в руках умельца пленительные, завораживающие звуки.

Учиться мне довелось недолго. Жизнь становилась все голоднее, «дядьки» наши зверели, с умилением вспоминая «царя-батюшку». При нашем приюте имелась домашняя церковь, ей в нашей воспитательной системе отводилась чуть ли не главная роль по привитию благонравия и смирения. Водили нас туда строем и продолжали это делать, несмотря на Октябрьский «переворот». Однако у нас уже в Рукавишниковском бытовала поговорка: «Крой, Ванька, бога нет!» И однажды я отказался идти стоять обедню. Дядьки нещадно меня избили, повредив бедро. Я слег, а когда начал ходить, сбежал из приюта и больше туда не возвращался. Рядом шумел Смоленский рынок — там я и нашел свое новое пристанище. Наш Проточный переулок славился на весь район: ресторан Крынкина, где кутили денежные тузы, притон, музыка, карты и множество темных личностей вроде меня! Здесь я познакомился с подростками-ворами: Колей Журавлевым, дружба с которым связала нас на десятилетия, с Сашей Егозой, Обезьяной и другими людьми, не обремененными излишней совестью.

Оглядевшись, я с помощью новых «корешей» определил свой новый профиль жизни: стал работать «по ширме». Москва той поры кишела вчерашними господами, или, как теперь говорили, «буржуями». Многие не успели сбежать на Дон к атаману Каледину, в Сибирь к Директории, «верховному правителю» адмиралу Колчаку и теперь, со дня на день ожидая падения Совдепов, потихоньку распродавали меха, драгоценности, смокинги, шелковые платья с буфами. Я наловчился с налету отстегивать у барынь золотые брошки с бриллиантами, цепочки кулонов. Кореши, заметив добычу, всегда звали меня: «Илюха. Оно!» — то есть драгоценность. Я изучил замочки у этих ювелирных вещей и открывал их молниеносными движениями трех пальцев. Мальчишка я был хорошенький, черноволосый, роста небольшого и не вызывал подозрений у люда, толкавшегося на огромном рынке, на «барахолке». Верткий, юркий, я выскальзывал из любых рук, проворно нырял в толпу — только меня и видели. Как все воры, одевался я хорошо: вельветовый пиджачок, хромовые сапожки, белая кепка, отчего меня принимали за «домашнего».