Необычные воспитанники

Я им, по обычаю, шуткой отвечаю. А они: «Ты зубы-то не скаль, мы к тебе с серьезным делом. И отвечай, как на исповеди, что нам предпринять? Поворот в жизни получается крутой, боязно… Давай вместе, втроем веселее…»

А у меня в душе труба поет серебряным голосом. Я уже решил бесповоротно. И говорю ребятам этим: «Ежели вам, шмакодявки несчастные, своих голосов не хватает, так я вам, так и быть, одолжу разума. Коммуну-то кто открыл? Чекисты? Значит, дело поставлено всерьез, без всякого обмана. Но, с другой стороны, от чекистов потачки ждать не приходится. Значит «малины» в Болшеве не будет. Это одно. А другое вот: «паханы» наверняка будут грозить, а может, и сейчас грозят толковищем тем, кто в Болшево собирается. Толковище, конечно, можно сделать одному-двум. Нож в спину — и привет… А сотне? Или тысяче? Не выйдет, так? Стало быть, тем, кто всерьез хочет завязать, — прямая дорога в коммуну. Но только всерьез, потому что с чекистами шутки плохи, сами знаете… Одним словом, вы меня уговорили. Так хорошо уговорили, что ежели сами попятитесь, то я один уйду в Болшево…»

Дружки обрадовались, потому что я в то время среди блатных ходил в большом авторитете. И немного погодя отправились мы в коммуну. Было это в двадцать восьмом году, помнится, в мае месяце. Ну, поначалу, как водится, пришлось ответить на всякие вопросы: где и когда родился, есть ли родственники, где, когда и за что сидел. Но особого интереса к нашему блатному прошлому не было и подробностей не требовали. Больше интересовались другим: учился ли где-нибудь, работал ли, а самое главное кем хочешь стать.

Меня в коммуне больше всего поразило спокойствие всех — и воспитателей, и коммунаров. Это была совершенно другая, непохожая на привычную нам жизнь. Ведь вор на воле никогда спокоен не бывает: на дело ли идет, на малине ли гуляет — всегда ждет, что вот-вот возьмут. Всегда в напряжении, всегда озирается, как травленый волк. В тюрьме, понятно, успокаивается, да цена такому покою известна: тюрьма она и есть тюрьма…

А в коммуне никто — за исключением новичков — не вздрагивал, услышав шаги за спиной. И это было ново, непривычно, даже странно. Но именно спокойствие играло важную роль в приобщении вчерашних уголовников к иной жизни, сразу же вселяло в них уверенность в завтрашнем дне, в прочности своего положения.

Я начал работать в коммуне на фабрике спортивного инвентаря. Она выпускала лыжи, крепления, хоккейные клюшки, делала гимнастические снаряды. Сначала был подсобником, а потом наладчиком токарных и фрезерных станков. Работал как будто неплохо, товарищи хвалили, воспитатели тоже. А я мечтал о музыке, об оркестре. Поначалу помалкивал, а потом стал осаждать просьбами и воспитателя Василия Андреевича Назарова, и самого Погребинского. Они посмеивались да отшучивались, но я видел: знают что-то, а не говорят. И наконец настал великий для меня день. Я был в цеху и не видел, как привезли музыкальные инструменты. Вечером Назаров повел меня в кладовую, отомкнул дверь. Я глянул и замер. Ноги у меня подкосились. Маленькая лампа под потолком давала свет тусклый и слабый, но мне показалось, что солнце играет на серебре труб, кларнетов, тромбонов. В кладовой лежали инструменты для полного духового оркестра, все там было — и большой барабан, и крошечная флейта-пикколо… Этот оркестр подарили коммуне московские чекисты.

На другой день в Болшеве поселился старичок-капельмейстер, и мы начали учиться музыке. А меня выбрали старостой оркестра. И стало быть, я отвечал за исправность и сохранность инструментов. Через три недели случилась беда. Из кладовой исчезли две трубы и два кларнета. С ключами я не расставался, замок был на месте. Значит, кражу совершил не новичок, тому бы не удалось открыть кладовую, не оставив решительно никаких следов. Что делать? Искать, конечно… И отправились мы с другом в Москву. Куда? Ясное дело — на Сухаревку. Там в то время еще был толкучий рынок. Продавали и покупали всякую всячину, именно на Сухаревке можно было быстро сбыть краденое. Ну, нашлись, конечно, знакомые. Спрашиваем: не продавал ли кто трубы да кларнеты? Как же, отвечают, ходил здесь один. И называют — по кличке. Точно, известный домушник. Такому любой замок открыть — пустое дело. Но в коммуне он жил уже больше года и был на хорошем счету. И вот не выдержал, сорвался…