Необычные воспитанники

— Иди лучше на лыжную фабрику, — посоветовал Павел. — Дело будешь иметь с деревом. Чисто, полезный воздух.

И Михаил, даже не сходив в цех, чтобы посмотреть, дал согласие.

Поставили его за рейсмусный станок. Уже к концу недели Михаил его настолько освоил, что сам устанавливал ножи. А не прошло и полугода, как Михаила поставили помощником мастера.

Так все мы трое обитателей камеры Сокольнической тюрьмы на Матросской Тишине снова стали жить вместе, но теперь уже коммунарами, людьми свободными.

И вот не так давно мы опять собрались втроем. Сорок лет прошло с того памятного дня, когда мы втроем стали жить в Болшево. Теперь мы все уже на пенсии, давно дедами стали. На столе стояли водочка, винцо, закуски — сухой закон для нас кончился давно, еще перед Отечественной с последнего из нас сняли судимость. Выпили по рюмочке, «за коммуну», вспомнили старое.

— Вот и выпрямилась наша жизнь, — сказал Михаил Григорьев.

Да, выпрямилась. Не сразу, конечно. Нелегко было таким, как мы, «рыцарям темной ночи», привыкнуть к светлому дню.

Михаил Григорьев свой тридцатидвухлетний стаж закончил мастером авиазавода. Его трудовая книжка пестрит премиями за работу, за рационализаторские предложения, за перевыполнения плана — несколько десятков премий. Павел Смирнов ушел на пенсию начальником цеха, заместителем председателя месткома завода, членом бюро парткома.

Трудовой мой стаж — 38 лет. Два года был заместителем директора трикотажной фабрики, начальником закройно-пошивочного цеха, затем перешел в местную промышленность. Последние восемь лет работал главным инженером фабрики пластмассовых изделий управления химической промышленности Мосгорисполкома. Фабрика наша все время шла с хорошими технико-экономическими показателями.

На фронт в Отечественную войну пошел с первого года и закончил Днем Победы в Литве под Вильнюсом в звании младшего сержанта отдельного бронепоезда войск НКВД. Имею награды. До сих пор, несмотря на преклонный возраст, занимаюсь общественной работой. Без этого не мыслю своей жизни.

Все трое мы теперь можем открыто глядеть людям в глаза.

Александр Евсеев ПЕРЕВАЛЫ

Мне думается — главное для каждого человека, это определить свое назначение в жизни. Иными словами, найти любимое дело. Какое — неважно. Можно у тисков стоять, слесарить. А можно у подрамника — картины писать. И не обязательно получать разные премии и награды, хотя оно, конечно, лестно. Да что там — иной раз и необходимо, как глоток воды в летний полдень, чтоб твой труд оценили, если он хорош. Заслуженная похвала новые силы придает, верно ведь? Ну, а ежели и не похвалят, так пережить можно. Важно, чтобы в руках было  т в о е  дело, наиглавнейшее для тебя. Тогда появляется у человека гордость и уверенность в себе. И как бы его судьба ни трепала, ни вертела, а он обязательно на ноги встанет. Не ляжет, не согнется, нет… Прямо будет стоять и гордо смотреть на мир. Только вот не каждый и не всегда в молодые годы может найти самостоятельно свое главное дело. Тут часто нужна помощь людей опытных, умных, строгих и добрых. В детстве и юности человек — что воск. Разное слепить можно. А кто лепит? Жизнь лепит да близкие люди: родители, учителя, товарищи. И ежели что-то не так, то лепка получается иной раз просто уродливая. А переделывать всегда труднее, чем делать заново…

Я об этом речь веду неспроста. Сам из тех, кого приходилось переделывать, кого жизнь поначалу слепила наперекосяк — глянешь и ахнешь. Да и немало таких было в старопрежние времена. Но давайте по порядку.

Родился я в Москве за десять лет до Октябрьской революции. И в пять лет остался круглым сиротой. Отца вовсе не помню, а мать — чуть-чуть. Сиротская доля во все времена горька. А тогда… Ласки, привета или доброго слова ждать не приходилось. Зато голода, холода, побоев да унижений — сколько угодно. Приюты были сиротские в Москве — Рукавишниковский, Подкопаевский и другие. Названия тем приютам давались по фамилиям богатых людей, больше купцов, на чьи деньги строились или содержались «богоугодные заведения». Устроители приютов свою выгоду имели. Откроет — ему слава. О бедных, дескать, заботится, за обездоленных душой болеет. Глядишь — и медаль на сюртуке. К тому же — отпущение грехов. У богатеев капиталы-то неправедным, а то и преступным путем нажиты. Награбит миллионы, а на приют пожертвует крохи — вроде и откупился от божьей кары по дешевке…

У приютов тех мрачная известность была. Воспитатели, наставники, начальство — сущие звери. И где только находили таких, ума не приложу. Что ни день — побои, карцеры, «безобеды»… А кормили так худо, воспитанники едва ноги таскали. Попадет какой-нибудь бедолага в карцер на воду без хлеба или останется без похлебки день-другой — и глядишь, немного погодя лежит холстиной накрытый, руки крестом сложены, а в них тоненькая восковая свечка теплится…