Немного о себе

Донельзя усталая мать купила нам с сестрой сезонные билеты в стоявший напротив старый Южно-Кенсингтонский музей [34]. (Предупреждать нас, чтобы мы осторожно переходили улицу, тогда не было нужды.) Вскоре, благодаря регулярным посещениям (поскольку погода стала дождливой), мы «присвоили» весь музей и одного полицейского в особенности. Когда приходили с кем-то из взрослых, он величественно отдавал нам честь. Мы бродили, где только вздумается — от громадного Будды [35]с маленькой дверцей в спине к высящимся в длинных, темных коридорах древним каретам с потускневшей позолотой и резным колесницам, даже заходили в комнаты с надписью на дверях «Посторонним вход воспрещен»,где постоянно распаковывали новые сокровища — и по-детски делили все эти богатства. Там были инкрустированные лазуритом [36], бериллом [37]и слоновой костью музыкальные инструменты; великолепные позолоченные спинеты и клавикорды; механизм громадных часов из Гластонбери; модели машин; пистолеты со стальными и серебряными рукоятками, кинжалы и аркебузы [38]— по одним ярлыкам можно было узнать очень многое; коллекция драгоценных камней и перстней — из-за них мы ссорились — и большая синеватая книга, представляющая собой рукопись одного из романов Диккенса [39]. Мне казалось, что этот человек писал очень небрежно; пропускал многое такое, что потом вынужден был втискивать между строк.

Посещения эти представляли собой погружение в мир красок и форм, пронизанный более всего особым музейным духом; и оно не прошло бесследно. К концу этого долгого праздника я понял, что мать сочиняла стихи, отец тоже «кое-что пишет»; что книги и картины принадлежат к важнейшим вещам на свете; что я могу читать сколько захочу и спрашивать о том, чего не понял, у кого угодно. Выяснил также, что можно взять ручку, изложить на бумаге то, что думаешь, и никто не обвинит тебя в том, что ты «выламываешься». Читал я много: «Волшебницу Сидонию » [40] ;поэмы Эмерсона [41]; рассказы Брет Гарта [42]— и выучил наизусть много стихов ради удовольствия мысленно повторять их в постели.

Глава 2. Школа раньше времени (1878–1882)

Затем я оказался в школе на краю Англии. Директором ее был худощавый, бородатый, смуглый человек с медленной речью, которого я знал по «Грейнджу», — Кормелл Прайс, или «дядя Кром». Мать, возвращаясь в Индию, вверила заботу о нас с сестрой трем милым дамам, жившим в конце Кенсингтон-Хай-стрит, у ее пересечения с Эдиссон-роуд, в доме, полном книг, покоя, доброты, терпимости и того, что в наше время назвали бы «культурой». Но эта атмосфера была естественной.

Одна из дам писала романы, положив бумагу на колено, возле камина, куда не доносились разговоры, над ней висели две связанные черной лентой глиняные трубки, которые некогда курил Карлейл [43]. Все люди, к которым меня водили, писали либо книги, либо картины, либо, как мистер и миссис де Морган, расписывали изразцы. Они позволяли мне играть со своими странными липкими красками. Где-то на заднем плане находились Джин Инджлоу [44]и Кристина Россетти [45], но мне так и не посчастливилось повидать этих добрых фей. А на книжных полках вдоль стен можно было выбирать что угодно, от «Фермилиен» [46]до «Лунного камня», «Женщины в белом» и, как ни странно, всех «Донесений из Индии» Веллингтона [47], которые очаровали меня.

Я осознал, что это за сокровища, в течение следующих нескольких лет. А пока что (весной 1878 года) после перенесенного в Саутси перспектива учиться в школе не прельщала меня. Юнайтед-Сервис-кол-ледж представлял собой нечто вроде компании, учрежденной небогатыми офицерами и чиновниками, чтобы дать недорогое образование своим сыновьям, находился он в Уэстворде Хо! [48]неподалеку от Байдфорда [49]. Школа эта была в значительной степени кастовой — примерно семьдесят пять процентов ее учеников родилось за пределами Англии и надеялось пойти в армию по стопам отцов. Когда я поступил в эту школу, она существовала *всего пять лет. Под руководством Кормелла Прайса туда набирались отчисленные из школы в Хейлибери [50], служившей образцом для нашей, и, полагаю, какой-то процент «трудных» из других школ. Даже по меркам тех дней она была примитивно оборудована, а наша пища сейчас вызвала бы в Дартмуте [51]мятеж. Не помню времени, чтобы, после того как полученные дома деньги были истрачены, мы не ели перед чаепитием сухой хлеб, если удавалось стащить его с подносов в подвале. Однако лазарет постоянно пустовал, если не считать обыденных несчастных случаев; не помню, чтобы кто-то из ребят умер; эпидемия была лишь одна — ветрянки. Тогда директор собрал нас и начал нас утешать таким образом, что мы решили — занятия немедленно прекратятся, и подняли радостный шум. Но он сказал, что, пожалуй, лучше всего не обращать внимания на этот случай и что до конца семестра «снизит нам нагрузку». Свое обещание он сдержал, и это остановило эпидемию.