Немного о себе

В «Грейндже» я получал столько любви и внимания, сколько могут пожелать самые жадные, а я был не особенно жаден. Там были чудесные запахи краски и скипидара, доносившиеся из большой мастерской на втором этаже, где работал мой дядя; было общество моих двоюродных брата и сестры, наклонно растущее тутовое дерево, на которое мы взбирались для совещаний и заговоров. Был конь-качалка в детской, стол, который, водруженный двумя ножками на стулья, представлял собой великолепную горку для катанья. Были красочные картины, завершенные и полузавершенные; а в комнатах стулья и шкафы, каких мир еще не видывал, так как Уильям Моррис (наш «дядя Топси») [25]только начинал делать эти вещи. Были постоянные приходы и уходы детей и взрослых, хотевших поиграть с нами, — за исключением пожилого человека по фамилии Браунинг [26], не проявлявшего должного интереса к боям, бушевавшим при его появлении. Но гораздо лучше всех была наша любимая тетя, читавшая нам вслух «Пирата» [27]и «Тысячу одну ночь» по вечерам, когда мы лежали на больших диванах, жевали ириски и обращались друг к другу «О, сын», или «Дочь моего дяди», или «О, правоверный».

Дядя, обладавший «золотым голосом», иногда участвовал в наших вечерних играх, хотя большей частью рисовал, не обращая внимания на наше буйство. Он никогда не сидел сложа руки. Мы установили в коридоре зачехленное кресло для «Норны с трясущейся головой» [28]и обращались к ней с вопросами, в конце концов дядя залез под чехол и стал замогильным голосом давать ответы, вызывавшие у нас содрогание и восторг. Однажды среди дня он спустился с тюбиком коричневой краски «мумия» [29]в руке и сказал, что, как ему удалось выяснить, она сделана из мертвых фараонов, поэтому нам надлежит устроить ей подобающее погребение. Мы вышли и устроили похороны — надеюсь, в соответствии с древнеегипетскими ритуалами. И я по сей день помню место, где зарыт этот тюбик.

Перед сном мы спешили в коридоры, где вдоль стен были расставлены незавершенные карикатуры. Дядя нередко первым делом раскрашивал им глаза, оставляя все прочее в угольных линиях — это очень впечатляющее зрелище. Оттуда мы неслись на свою лестничную площадку, где, перегнувшись через перила, слушали самый прекрасный звук на свете — дружный басовитый смех мужчин за ужином.

То была смесь радостей и волнения, достигавших вершины, когда нам разрешали поиграть на органе в мастерской для любимой тети, пока дядя работал или «дядя Топси» ходил, с головой погруженный в хлопоты с картинными рамами, витражным стеклом или со всеобщими разоблачениями. Тогда становилось трудно держать под сделанной мелом чертой свинцовый шарик на шнурке, и, если орган издавал визгливые звуки, любимая тетя огорчалась. Но никогда, никогдане сердилась.

Как правило, Моррис сосредотачивался на чем-то и ничего больше не замечал. Но помню одно поразительное исключение. Моя двоюродная сестра Маргарет и я (тогда мне было восемь лет) ели в детской ржаной хлеб со свиными шкварками, пищу богов, и услышали, как «дядя Топси» зовет в коридоре, как обычно, «Неда» или «Джорджи». Это находилось за пределами нашего мира. И поэтому мы особенно удивились, когда, не найдя искомых лиц, он вошел и сказал, что расскажет нам сказку. Мы уселись под столом, из которого устраивали горку для катанья, а дядя с серьезным, как всегда, видом взобрался на нашего большого коня-качалку. И, медленно раскачиваясь взад-вперед на бедном скрипящем животном, рассказал нам исполненную очаровательных ужасов историю о человеке, осужденном видеть дурные сны. В одном из них коровий хвост свисал, раскачиваясь, с груды вяленой рыбы. Ушел дядя так же внезапно, как и появился. Много лет спустя, уже познав муки творчества, я сообразил, что мы, должно быть, слушали Сагу о Ньяле [30], которая тогда интересовала его. За отсутствием взрослых, движимый неодолимым желанием рассказать эту историю и разъяснить ее, он пришел с нею к нам.

Но в определенный день — я старался отгонять эту мысль — рай для меня заканчивался, я возвращался в Дом отчаяния и два-три дня плакал, просыпаясь по утрам. Это влекло за собой дополнительные наказания^ допросы.

Впоследствии любимая тетя часто спрашивала меня, почему я никогда никому не пожаловался на то, как обращаются со мной. Дети жалуются немногим больше животных, то, что выпадает на их долю, они принимают как извечно установленное. К тому же те, с которыми обращаются дурно, знают, что их ждет, если они выдадут тайны дома-тюрьмы раньше, чем покинут его.