Нелюбовь

- Нет. Нет. Нет. Нет. - Уже более холодным голосом.

Это был совсем безнадежный отказ. Он понимал это по голосу, но он отказывался учитывать это свое понимание "от ума". Он тогда схватил ее за локоть и потащил куда-то вбок, на себя - на самом деле он хотел вывести ее на улицу. Она не вырывалась, она была как ватная, слабая, как истощенная. Она только скрывала свое пристыженное и трагическое лицо предательницы с белыми губами.

Один белый воротничок на платье у нее из-за поспешности был завернут внутрь. Миша отвернулся от такой детали. Он потащил ее вниз, по ступенькам, оставив открытой дверь в квартиру фотографа. Он вывел ее на улицу, посадил на скамейку, поцеловал и сказал "сейчас найду такси". Она отчужденно сидела, как будто это не она была провинившаяся, а кто-то другой ее сильно оскорбил, почти убил. Она тупо смотрела, как он стоит, ежесекундно оглядываясь на нее, и ловит машину. Наконец поймал одну. Он распахнул в ней дверцу на заднее сиденье, опять подошел, взял ее, как бессильную старушку, за локоть, повел, стал помогать зайти в машину, но Рите все никак почему-то не заходилось. То нога не поднималась, то спина все никак не сгибалась, она обернулась и сказала ему:

- Нет, нет, я уже не поеду... - Она вдруг сделалась сильной, и насмешка у нее стала осмысленно уничтожающей и жестокой. На самом деле она относилась не к нему, а к ней - она, получалось, так судила только единственно себя, но не его.

- Пойду, уже много времени мы здесь... - сказала она.

Машина чуть тронулась и проехала сантиметров на двадцать вперед с открытой дверцой. И шофер стал кричать что-то...

Из ирреальности, которую Рита ощущала с того самого звонка, и еще когда она стояла в темном коридоре, ожидая его прихода, и еще когда она безумно улыбалась, рассматривая лица соперников, - вот из этой ирреальности жизнь возвращалась к ней своей реальностью. Но эта реальность была серого цвета, с запахом улицы и бензина и беспокойства, с умоляющими взглядами, с криками полоумного шофера, а главное - с чем-то таким ужасным, необъяснимым, что случилось с ней в жизни. И если бы ей сказали сейчас, что за это ей полагается смерть, она бы не удивилась, а приняла этот приказ как должное и даже с некоторым облегчением. Как будто у нее оторвали что-то внутри, но она была сама в этом виновата. Она сделала это своими руками. Ей казалось, что с этого момента началась правда в ее жизни, И нечестно теперь опять уезжать с ним, покидая другого. Предательство уже было совершено. Дальнейшее было нечестью еще большей. Вот так думалось ей. Она отвернулась от него. Пошла обратно обратной дорогой.

Миша пошел за ней. Она обернулась и уже автоматически, по старой какой-то врожденной привычке вдруг сказала:

- Может, я приеду вечером...

Она поднялась наверх. Вошла в по-прежнему распахнутые двери, хотя прошло немало времени и фотограф мог бы их уже закрыть, но он не сделал этого. Она заглянула в комнату, где стояла кровать. Его там не было. Она зашла на кухню. Он сидел торжественный и тщательно одетый за столом, положив большие руки на крышку.

- Ну что? - спросил он понимающе отчего-то... - Поговорила?

- Да, - сказала она, садясь на стул напротив него.

Тогда фотограф встал, закивал - он чувствовал себя хорошо, потому что получалось, что он победил. Он стал улыбаться, и Рита улыбнулась вслед за ним. (Что это было?)

Понедельник (первая половина дня).

- Нет, ну вот только приходите через неделю, освободится это не самое ответственное место, потому что эта женщина уйдет в большой отпуск, говорила Рите женщина главврач госпиталя-приюта. Она остановилась возле дверей приемного отделения. - Вот это здесь. Здесь бывает не больше пятнадцати человек. - Они не открыли еще дверь, как главврач поглядела почему-то на ее волосы и сказала: - Ходите здесь только в шапочке, очень пропитываются волосы... знаете ли, запахом! - Она кашлянула- Потом вдруг предложила: - Мне вообще-то надо сейчас в столовую. Хотите посмотреть вместе со мной?

Рита сказала:

- Конечно.

В кухне при столовой никогда не был включен свет. Все серое, бесцветное. Каша, пюре, подрагивающий суп в огромных кастрюлях казались остывшими, такими же холодными, как мозаичный кафельный пол.

Здесь уже толкались санитарки с верхних этажей, гремя каталками, на которых они увозили выданный на все отделение обед, прибывали все новые. Все они возбужденно перекликались между собой и зорко-подобострастно наблюдали за главной поварихой. Та ходила с голыми ногами в замасленных войлочных шлепанцах и до крайности коротком халате. На широкой спине он настолько натягивался, что был весь в продольных морщинах. Это она распоряжалась, кому какой кусок мяса бросить, сколько отсчитать желтых проваренных кур и на какие порции их разрубить. Все было в ее власти. И санитарки ревниво за этим наблюдали, а потом получали каждая свою порцию, и некоторые иногда обижались - это делалось видно и по их лицам - это означало, что им выдали без излишков, точь-в-точь - значит, из-за чего-то они попали в немилость поварихи.