Некрополь

верил он, не было. Грядущая Инония, которая должна была сойти с неба на эту Русь, — не

сошла и сойти не могла. Он поверил, что большевицкая революция есть путь к тому, что

"больше революции", а она оказалась путем к последней мерзости — к нэпу. Он думал,

что верует во Христа, а в действительности не веровал, но, отрекаясь от Него и

кощунствуя, пережил всю муку и боль, как если бы веровал в самом деле. Он отрекся от

Бога во имя любви к человеку, а человек только и сделал, что снял крест с церкви да

повесил Ленина вместо иконы и развернул Маркса, как Библию.

И, однако, сверх всех заблуждений и всех жизненных падений Есенина остается

что-то, что глубоко привлекает к нему. Точно сквозь все эти заблуждения проходить

какая-то огромная, драгоценная правда. Что же так привлекает к Есенину и какая это

правда? Думаю, ответ ясен. Прекрасно и благородно в Есенине то, что он был бесконечно

правдив в своем творчестве и пред своею совестью, что во всем доходил до конца, что не

побоялся сознать ошибки, приняв на себя и то, на что соблазняли его другие, — и за все

захотел расплатиться ценой страшной. Правда же его — любовь к родине, пусть незрячая,

но великая. Ее исповедовал он даже в облике хулигана:

Я люблю родину,

Я очень люблю родину!

Горе его было в том, что он не сумел назвать ее: он воспевал и бревенчатую Русь, и

мужицкую Россию, и социалистическую Инонию, и азиатскую Рассею, пытался принять

даже С.С.С.Р., — одно лишь верное имя не пришло ему на уста:

Россия. В том и было его главное заблуждение, не злая воля, а горькая ошибка. Тут

и завязка и развязка его трагедии.

Chaville. Февраль 1926 г.

ГОРЬКИЙ

Я помню отчетливо первые книги Горького, помню обывательские толки о

новоявленном писателе - босяке. Я был на одном из первых представлений "На дне" и

однажды написал напыщенное стихотворение в прозе, навеянное "Песнью о соколе". Но

все это относится к поре моей ранней юности. Весной 1908 года моя приятельница Нина

Петровская была на Капри и видела на столе у Горького мою первую книгу стихов.

Горький спрашивал обо мне, потому что читал все и интересовался всеми. Однако долгие

годы меж нами не было никакой связи. Моя литературная жизнь протекала среди людей,

которые Горькому были чужды и которым Горький был так же чужд.

В 1916 году в Москву приехал Корней Чуковский. Он сказал мне, что возникшее в

Петербурге издательство "Парус" собирается выпускать детские книги, и спросил, не знаю

ли я молодых художников, которым можно заказать иллюстрации. Я назвал двух - трех

москвичей и дал адрес моей племянницы, жившей в Петербурге. Ее пригласили в "Парус",

там она познакомилась с Горьким и вскоре сделалась своим человеком в его шумном,

всегда многолюдном доме.

Осенью 1918 года, когда Горький организовал известное издательство "Всемирная

Литература", меня вызвали в Петербург и предложили заведовать московским отделением

этого предприятия. Приняв предложение, я счел нужным познакомиться с Горьким. Он

вышел ко мне, похожий на ученого китайца: в шелковом красном халате, в пестрой

шапочке, скуластый, с большими очками на конце носа, с книгой в руках. К моему

удивлению, разговор об издательстве был ему явно неинтересен. Я понял, что в этом деле

его имя служит лишь вывеской.

В Петербурге я задержался дней на десять. Город был мертв и жуток. По улицам,

мимо заколоченных магазинов, лениво ползли немногочисленные трамваи. В нетопленых

домах пахло воблой. Электричества не было. У Горького был керосин.

В его столовой на Кронверкском проспекте горела большая лампа. Каждый вечер к

ней собирались люди. Приходили А. Н. Тихонов и 3. И. Гржебин, ворочавшие делами

"Всемирной Литературы". Приезжал Шаляпин, шумно ругавший большевиков. Однажды

явился Красин — во фраке, с какого-то "дипломатического" обеда, хотя я не представляю

себе, какая тогда могла быть дипломатия. Выходила к гостям Мария Федоровна Андреева

со своим секретарем П. П. Крючковым. Появлялась жена одного из членов императорской

фамилии — сам он лежал больной в глубине горьковской квартиры. Большой портрет

Горького — работа моей племянницы — стоял в комнате больного. У него попросили

разрешения меня ввести. Он протянул мне горячую руку. Возле постели рычал и бился

бульдог, завернутый в одеяло, чтобы он на меня не бросился.

В столовой шли речи о голоде, о гражданской войне. Барабаня пальцами по столу и

глядя поверх собеседника, Горький говорил: "Да, плохи, плохи дела", — и не понять было,

чьи дела плохи и кому он сочувствует. Впрочем, старался он обрывать эти разговоры.

Тогда садились играть в лото и играли долго. Ненастною петербургскою ночью, под

хлопанье дальних выстрелов, мы с племянницей возвращались к себе на Большую

Монетную.

Вскоре после того Горький приехал в Москву. Правление Всероссийскаго Союза

Писателей, недавно возникшего, поручило мне пригласить Горького в число членов. Он

тотчас согласился и подписал заявление, под которым, по уставу, должна была значиться